Избранное

Дома старуха сидит, ждет его с базара, ей и обуться не во что, на онучи наступает. Он будто наяву видит, как нетерпеливо посматривает она на дорогу, как встречает его на пороге, принимает торбу из рук и спрашивает:

— Дорого спросили?

Старик уселся на ступеньки корчмы, подпер руками голову, как давеча дома у печки…

Ехали мимо на телегах мужики из его села. Здоровались с ним. Он в ответ молчал. Смеркалось уже, когда пустился он в обратный путь. Шел медленно, глядел себе под ноги, готов был сквозь землю провалиться.

На табак и то гроша не осталось.

«Горемычная моя головушка», — не уставая твердил он.

Водка ему, что ли, в голову ударила, или просто дурь нашла? И зачем эту штуку пил? А ведь спроси его: что ты такое пил? — сроду не скажет. Вот в чем вся закавыка…

Перевод С. Флоринцевой.

КОСТЫЛЬ

— Хоу-ху! — покрикивал на волов Костыль — все громче, громче.

Бойкие двухлетки-бычки белой масти тащили телегу неумело и не понимали, почему погонщик недоволен и велит им помедлить, спускаясь под гору, когда телега чуть ли не сама бежит — и так легко!..

Поняв, что криком их не остановишь, Костыль оперся одной рукой на передок, другой на спину бычка и спрыгнул наземь. Бычки разом остановились, но одного слегка занесло в сторону, он испуганно попятился, чуть не опрокинув телегу и не сломав дышло, — хорошо, что хозяин вовремя придержал его.

— Ах ты, нелегкая тебя возьми! Что ты будешь делать!

…Выбрался человек на ярмарку, с холма спустился, по другую сторону от деревни, — и на тебе: только тут заметил, что забыл дома торбу.

Оставлять телегу среди поля не хотелось, могли хомуты снять или просто выпрячь бычков, отпустить их на волю, просто так, из озорства, посмеяться над хозяином. Мало ли что кому в голову взбредет. Ночью всякий народ шляется. И на телеге не хотелось Костылю возвращаться домой, ой как не хотелось время терять, — на ярмарку-то лучше загодя приезжать, чтобы все на твоих глазах было. А поздно — какой резон? Как на грех, никто не ехал по дороге, кругом было пусто, ни туда, ни обратно — никого.

Костыль прислушался, да что услышишь? — выскочила из тьмы целая свора собак с лаем, да еще каким!

— Хо-ха-хо! — пугнул их криком Костыль и нагнулся за камнем; зачем хозяин держит такую свору, без всякой пользы, вот ежели при овцах, сторожить, тогда другое дело. — Хо-ха-хо!

Он еще немного подождал, да о чем тут раздумывать: пришлось вернуться.

Он остановился у самых ворот и кликнул жену:

— Эй, Аника!.. Ани-ка-а-а!..

Жена собиралась трепать лен, даже лампу не погасила, а только чуток укоротила фитиль, но, передумав, юркнула под одеяло согреться, уж больно она озябла, покуда помогала мужу запрягать бычков. Голос его она сразу признала, но решила, что померещилось ей в дреме, будто кличут. А уж как в другой раз муж ее позвал, вскочила как ошпаренная, выбежала на крыльцо: что это с ним стряслось? Почему вернулся?

Узнав, в чем дело, успокоилась; от сердца отлегло, только сказала:

— Авось беды не будет… Плохая это примета — с дороги обратно вертаться.

Муж ничего не ответил, лишь глянул на восток, будто хотел сказать: «Вон откуда беду ожидай!», привязал сумку к грядке, щелкнул кнутом: «Хой-хо, Теюш! Пошел, Жиу!» Ночь стояла ада чернее, все небо обложило тучами, лишь кое-где в прорехи просачивались стайки звезд.

Деревня еще спала, но несколько окошек все же мерцали тусклым желтым светом: видать, и там люди готовились на ярмарку. Где-то совсем рядом хриплым лаем надрывался пес, потом и он утих, стал громко грызть кость. То там, то здесь тишину прорезал визг поросят.

Выбравшись по проселку на тракт, Костыль влез на облучок и лишь изредка погонял скотину. Вокруг — мертвая тишь, да и кому было ехать в такую рань? На ярмарку люди выбираются засветло, а кто по-господски в бричке, тот и вовсе с восходом солнца. Костыль вдруг вспомнил об оставленных свояком на его попечение овцах, не случилось бы чего с ними, потом о кукурузе, до сих пор не поспевшей. Глаза у него слипались, того и гляди — уснет, и, чтобы не задремать, он запел. Кругом не было ни души, он был один в широком ночном поле, бычки лениво тащили телегу и жевали на ходу, мерный скрип колес заглушал негромкое, робкое пение мужика, поющего ни для кого, а для самого себя.

Как и когда он появился в деревне, никто уже толком не помнил. Говорили, будто его мальчонкой нашел в Клуже кто-то из богатеев, привез к себе и приспособил пасти свиней. Так ли, нет ли — неведомо. Сам он не верил в эту историю, как не верил и другим, которые придумывали про него ребятишки, чтобы подразнить. Да и какое ему было дело, откуда он родом и кто его мать. Еда у него была, одежда была — чего еще человеку нужно?