Избранное

Внизу, на равнине Агырбичу, ледяной туман так и прожег его насквозь, до костей проморозил. Тут старик и подумал: «Дрыхнут они небось с котом на постели под теплым одеялом, калачом из дома не выманишь в этакую непогодь!» Сильно мороз его донимал, ни местечка теплого не осталось, руку сунуть погреть некуда.

Пришел старик в Турду затемно, фонари в тумане горели, будто в вату завернутые.

И сразу же отыскал дверь, за которой, как показалось ему, найдется и для него теплый угол и стопка водки.

Дом, куда он вошел, был не маленький, в целых два этажа дом, прямо против вокзала.

Неуклюже опуская мешок на пол, задел старик стеклянную дверь, и она задребезжала.

— Ослеп, что ли, дядька? — крикнула ему из дальнего угла девка в красном платье.

— Незряч стал, милая, — отозвался старик, усаживаясь поближе к печке.

Комната была большая, и стояло в ней множество столов под белыми скатертями. В дальнем углу сидел за столиком парень с закрытыми глазами и мокрым слюнявым ртом, одно название что сидел, едва-едва на стуле держался. На коленях у него и сидела та самая девка, что только что накричала на старика, курила, а дым прямо в лицо молодому человеку пускала, приводила в чувство.

«Эк его развезло», — покачал головой старик. За соседним столиком дремали четыре цыгана.

Солидный мужчина прихлебывал из толстой фарфоровой кружки с усатым важным Францем-Иосифом — старик его еще с военной службы запомнил — дымящуюся беловатую жидкость. Старик подумал было, что это кофе, да нет, вроде непохоже, коричневины в ней нет, какая в кофе с молоком бывала, когда подавал он его попу по утрам, давно это было, сразу после армии, а эта в синеву отдает. Ни дать ни взять — жуфа, что старуха из конопляного жмыха готовит.

Опрокинув стопку водки, старик почувствовал себя сперва слабым-слабым, а потом сил у него вроде бы прибыло.

«Водка, она водкой и останется», — с удовольствием подумал старик. Тело у него стало легкое, и захотелось ему то ли смеяться, то ли чего-то небывалого, чего и на свете не водится.

Он почувствовал, что проголодался, а при себе у него было ни много ни мало — целых двадцать леев, и, ткнув в соседа пальцем, заказал он и себе кружку «того вон самого».

Девица спорхнула с колен парня, повернулась на носочках, стукнула в закрытое окошко в стене, взяла кружку, поставила на блюдечко, рядом румяный бублик положила и принесла старику. Кружка маленькая, не больше пригоршни. Вместо Франца-Иосифа гусар красуется с саблей наголо. Прямо оторопь берет от такой его отчаянности.

Отхлебнул старик и задумался — отродясь он такого не пробовал. Сладко? Горько? Не разберешь. Однако вкусно, хотя и не крепко. Старик еще разок отхлебнул, да так шумно, что цыгане даже вздрогнули, потом выдохнул: а-ах! — будто обожгло ему горло, и опрокинул кружку залпом.

— Еще желаете? — спросила девица, уже успевшая усесться к пареньку на колени.

— Принеси, голубушка!

Барышня, опять соскочив с колен, подошла сперва к столику, положила окурок в красивую пепельницу, стукнула в окошко, взяла кружку с картинкой, принесла старику и поставила перед ним на блюдечко.

«Не иначе ослицыно молоко», — решил старик. Слыхал он когда-то, что лучше этого молока на свете нет.

После третьей кружки старик подумал, что четвертую не худо бы с кукурузной лепешкой попробовать.

«А у нас на селе у каждого цыгана по ослице. Что ни двор, то животина. Эх-хе, а людям-то и невдомек».

Заказал он и четвертую кружку, больно хотелось с кукурузной лепешкой попробовать. Отломил от лепешки кусок побольше, покрошил в кружку. Чудеса, да и только, будто и не старуха — укороти ей язык, господи! — пекла.

Старик согрелся, повеселел, достал трубочку, постукал ею и спохватился: «Эх, беда! Кисет с табаком дома в кацавейке забыл!»

Однако барышня в легком как пена красном платье сумела и этой беде пособить, принесла ему папироску с золотым ободочком.

Старик оперся одним локтем о стол, развалился на стуле по-барски и закурил.

«Вот бы попу на меня поглядеть», — думал старик.

За окном стоял уже белый день, грохотали повозки, звенели бубенцами сани, покрикивали извозчики. Старик застегнул кожух, затянул подпояску, пора было и на базар отправляться.

Барышня, заметив, что он собирается, подошла к его столу, подсчитала что-то на бумажке и положила перед ним листок.

— С вас сто тринадцать леев, — сказала она с улыбкой.

Старик побелел. Уткнулся в исписанную барышней бумагу, и цифры показались ему пауками, что опутают его сейчас паутиной, — он отпрянул.

— Шесть леев водка, два папироса и сто пять леев семь порций какао, — разъяснила барышня.

— Чего, чего сказала? Семь?..

— Семь порций какао сто пять леев.

— Фу-у-у-у!

Старик отвернулся и плюнул на пол, стащил с себя кожух, сунул в руки девице, а как только продал коноплю, воротился и заплатил.

А теперь куда идти? На базаре-то делать больше нечего: кабы и хотел занять леев пятьдесят, так ведь не у кого, богатый бедному ни полушки в долг не поверит.