Избранное

— Что-то не верится. Во всяком случае, я не могу. Я не в состоянии ставить ученику удовлетворительную отметку, если он перед всем классом и экзаменационной комиссией нес такую околесицу, что уши вяли.

— Очень жаль, шер ами…

— Мне тоже.

Я закрываю окно и еще долго слышу, как дядюшка зычным дьяковским басом, или, как говорится, луженой глоткой, гундит, проклиная «чертовы порядки», не забывая при этом помянуть всех святых от первого колена до последнего.

По дороге в лицей я сталкиваюсь с экзекутором из городской управы. Вначале он справляется о моем здоровье, затем интересуется, хорошо ли я спал, потом конфиденциально сообщает мне о перемещениях в правительстве, заверяет меня, что скоро оно вообще пойдет на отдых и к власти придут «наши». Наконец, как бы между прочим, он вспоминает, что у него ко мне разговор весьма деликатного свойства. Дело в том, что в моем классе учится его сын. По некоторым предметам у мальчика есть «пробелы». Как классный наставник, я при желании мог бы ему помочь. Как говорится, взять его под свое крылышко. Мальчик исключительных способностей. Может копировать все, что угодно. Недавно, к примеру, он показывал, как летит и стрекочет аэроплан, сам господин префект был в восторге.

Я дипломатично заверяю муниципального экзекутора, что «сделаю все от меня зависящее», и вхожу в лицей.

В коридорах толчея. Загорелые, выросшие за лето до неузнаваемости, оболтусы снуют из класса в класс. Озабоченные родители стайками прохаживаются по коридору, церемонно здороваясь с преподавателями, которые их едва замечают. Родители навьючены одеждой и книгами своих отпрысков, лица у них усталые, запыленные от дальней дороги.

Дожидаясь конца экзаменов, они горячо обсуждают, что важнее: немецкий язык или латынь, спорят так, будто сами собираются завтра же сесть за парту…

Пообедав в ресторанчике, отправляюсь домой в надежде отдохнуть и узнаю от квартирной хозяйки, что меня уже разыскивал некий господин.

— Ах, вот и он!

За мной по ступенькам поспешно семенит бодрый старичок, молодцевато расправив грудь в старом, поношенном пальтишке.

— Отставной капитан Блынду, — сообщает он, задыхаясь, и протягивает мне руку.

У него сильная одышка, лицо серое, землистое, усталое.

Приглашаю его в комнату, предлагаю стул.

— Спасибо, — говорит он, еле ворочая языком.

Из груди у него вырывается астматический клекот, свист, шипение — эти осенние туманы просто сведут его в могилу.

— Господин учитель, мой сын учится у вас в седьмом классе… — Знакомая песенка, все так начинают.

— Ремус? — уточняю я.

— Так точно, Ремус. Я буду вам чрезвычайно, так сказать, признателен, если вы переведете его…

— Никак невозможно. Он совершенный невежда.

— Сам не понимаю… учит, учит… не понимаю… Но я был бы чрезвычайно… пожалуйста, в последний раз…

Он опускает глаза и совершенно сникшим голосом жалуется:

— У меня их восемь. Четверо в начальной школе, двое в лицее, одна в коммерческом училище, другая в учительской семинарии… Я мечтал, что после лицея Ремус изучит право и… Знали бы вы, как мне тяжело приходится…

Старик молчит. Я тоже.

Я хорошо помню его сына, заносчивого, самодовольного, с брезгливой миной мальчишку, одетого всегда с иголочки, пустослова и крикуна, сравниваю с этим астматическим, тихим старичком в потертом, заношенном пальтишке.

— Живется вам трудно, а лишние деньги тратите: одевать мальчика по последней моде вовсе не обязательно.

— Разве это я? Ах, господин учитель, все жена. Она души в нем не чает, прочит блестящую карьеру. Не спорить же с ней? Вы женаты?

— Нет.

— Женитесь, тогда узнаете.

После ухода отставного капитана Блынду ко мне, почти не стучась, врывается расфуфыренная энергичная женщина и без приглашения плюхается на стул. Я едва успеваю выхватить из-под нее галстук. Комната тут же наполняется одуряюще сладостным запахом духов.

— Ну и высоко вы забрались, господин учитель, — говорит она таким тоном, точно мы с ней давние друзья.

Слово «учитель» она произносит кокетливо, нараспев. Судя по всему, кокетство она пускает в ход часто, как испытанное и верное средство. Все более убеждаюсь, что это какая-то здешняя львица. В прежние времена она была, очевидно, вхожа даже в кабинеты министров, с тех пор у нее остались несколько развязные манеры и умение скрывать возраст под слоем румян.

Она извлекает из сумочки длинную сигарету.

— Вы курите?

— Нет.

— Боже, какой вы милый. Будь у меня дочь, лучшего жениха для нее и не сыскать.

Она прищуренным взглядом окидывает комнату, несколько задерживаясь на неприбранной постели, скользит дальше, уже не удивляясь ничему: грязное полотенце висит на гвозде, у дверей ремень, на котором я правлю бритву…

— И долго вам пришлось бегать в поисках этой голубятни? — спрашивает она лукаво. — Зачем вы забрались на такую верхотуру? Хотите быть ближе к небу?

— Здесь спится лучше.

— Вы увлекаетесь нецивилизованными народами? — спрашивает она, скользнув взглядом по портретам на стене.

— Нет.

— Это не папуасы?

— Нет. Это Ибсен и Стриндберг. Писатели.