Избранное

Старушка Должин была, как всегда, босая, в своем неизменном коричневом тэрлике из далембы. Поприветствовав всех, она обратилась к Цокзолу:

— Спокойны ли жеребята?

У Цокзола в это время рот был полон жирного мяса, и только проглотив его, он ответил:

— Спокойны! Благополучен ли был ваш путь? — Затем пригласил ее на почетное место — гости сразу же расступились и освободили хоймор.

Должин села и, ответив Цокзолу на его приветствие, стала разглядывать гостей, словно разыскивая среди них кого-то.

Цокзол подал ей чай и ее долю от крестца.

— Ну, Должин-гуай, у меня есть много о чем тебе рассказать, но давай об этом потом… В ближайшие дни ты никуда не собираешься?

— Куда же я сейчас… Сын мой… — И она нехотя стала жевать мясо.

Должин несколько дней назад услышала, что Цокзол вернулся из города без Дамдина. Кто-то ей передал, что он толком и не объясняет, где остался ее сын. Обеспокоенная этим известием, она одолжила у соседей верблюда и приехала к Цокзолу.

Оглядев окружающих и не найдя среди них сына, она еще больше встревожилась. Чтобы скрыть свое горе, опустила голову, прошептав про себя: «Что же мне скажет Цокзол?»

По спине ее пробежал холодок, словно змея скользнула. Материнское чутье подсказывало ей, что случилось что-то недоброе.

После того как праздник урса кончился, Цокзол рассказал ей о том, как исчез Дамдин. При этом он старался по возможности смягчить свой рассказ, чтобы совсем не расстроить старушку.

Должин молча выслушала его и, ничего не ответив, закрыла лицо морщинистыми, высохшими ладонями. Меж ее пальцев просочилась прозрачная слеза.

Цокзолу стало жаль Должин, но и утешить ее ему было нечем. Он сам глубоко переживал историю с Дамдином, мучился и со страхом ожидал самых плохих известий.

Глава вторая

Солнечное лето продолжалось. В редкие дни моросил мелкий дождь, и тогда степь преображалась: ее зеленый ковер начинал блестеть хрустальными бусинками. После вечерней дойки кобылиц табун по-прежнему гоняли в ночное. Лошади, с нетерпением фыркая, устремлялись в безбрежные просторы. Отовсюду доносится стрекотанье кобылок, еще гудят оводы. Шумит и галдит детвора у юрт, коновязей и загонов. Благодатная пора.

Осень в степь приходит поздно, но стоит кому-нибудь заметить на крыше юрты маленькую вороную птичку по прозвищу Черный Доной, как сразу начинаются разговоры о приближении осени. Не преминут при этом вспомнить и легенду о Доное…

Это было, говорят, в стародавние времена… Некто Доной оседлал как-то своего вороного жеребца, привязал к торокам черную доху и отправился в ночное. Но вскоре начался сильный буран, и он, спасая свой табун, замерз. И превратился, говорят, в маленькую птичку с черной шейкой, которая и в самом деле насвистывает точь-в-точь как табунщик и щебечет, подражая ржанью лошадей, так что порой можно обмануться и вполне принять ее за своего скакуна.

Если Черный Доной садится на юрту, то осень, считай, на пороге. Араты привыкли верить ему; но хоть сейчас он вовсю щебечет на крышах юрт, а солнце по-прежнему греет тепло и дни стоят ясные.

Айлы давно уже держат вблизи своих юрт дойных кобылиц. У всех уже бродит кумыс, источая аромат степных трав, пришла пора веселья и праздников.

Ряды любителей кумыса и протяжных старинных песен (а ведь то и другое неотделимо) начинают заметно расти. Все чаще можно видеть, как за табуном или отарой ходят уже дети и женщины — главам семей теперь не до скота: они сидят где-нибудь в тени юрт, наслаждаясь кумысом, и состязаются в знании старинных песен. Мужчинам теперь трудно заставить себя разойтись, и они возвращаются домой только на четвертые или пятые сутки.

Как-то в середине последнего месяца лета Цокзол не уследил за своими верблюдами, и они исчезли. Вот и отправился он их искать. Нашел наконец в местности Урт-Гашун, одолев расстояние почти в три уртона. Возвращаясь с ними домой, на закате солнца оказался в Богинодое, где было летнее стойбище его старого друга Галсандоноя.

К нему он, однако, не заехал, а прямиком направился к его соседям — там у коновязи стояло много оседланных лошадей, а из юрты доносился шум и смех, словно там было какое празднество или собрание.

Сперва Цокзол подумал, что араты обсуждают вопрос о сенокосе, но, приблизившись к дверям, услышал, как чей-то знакомый голос запевал «Жаан-аа-ай» — песню, которую по обычаю должны были тут же подхватить и остальные.

«Вот это попался! Как бы штрафными не замучили», — подумал Цокзол, все еще не решаясь войти в юрту. Он узнал жиденький голос старика Галсандоноя, пение которого сразу же подхватили другие, заглушив его своими мощными и звонкими голосами.

Цокзолу ничего не оставалось, как присоединиться к гулявшим. В юрте и на самом деле тесным кругом, как и принято на таких празднествах, сидели гости. Пожилой мужчина пускал по кругу кумысницу.

Цокзол, предварительно осмотрев себя — все ли пуговицы на дэли застегнуты, — поприветствовал собравшихся. Те в свою очередь ответили ему хором. Все оказались знакомыми Цокзола и поэтому, подшучивая над ним, загалдели:

— К хоймору поднимайся!

— Сколько полагается ему штрафных?