Избранное

— Вист, господа, не хотите ли сыграть в вист? — упрашивал Ласло, держа в руке бокал. Но оба юноши, Пал и Шофолви, хотели танцевать, а Телегди колебался, он боялся, что карты увлекут его настолько, что он не сможет следить за Палом и Иолан.

Музыканты заиграли польку. На предложение Бароти так никто и не отозвался.

Маришка привернула на кухне лампу и понесла блюдо с жарким и пирожками в глубь двора, в амбар, где при свете фонаря собрались кучера. На кухне стало тихо. Берта и Маргит, сонные и усталые, ели на краешке стола.

Луна изливала свой свет на кусты, которые росли возле дома, на широкий пустой двор, усыпанный гравием. В ветвях акации возле колодца пел соловей.

Ибике еще не кончила мыть посуду. Теперь она мыла маленькие тарелки, испачканные шоколадом, кремом и сливками. Пальцы ее распухли от горячей воды, она чувствовала, какие они отекшие, липкие. Ей казалось, что она никогда, никогда не будет делать ничего другого, как только отмывать соуса и жир, что вся ее жизнь пройдет перед чаном с мутной, сальной водой, в которой плавают объедки и подливка. Тарелки, тарелки, помои, помои, снова тарелки, а теперь еще кастрюли, противни, котлы с закопченным дном, с присохшим по краям соусом. Она испачкала свой белый фартук, испачкала сборчатую, пеструю юбку, запятнала белую блузку с кружевным накрахмаленным воротничком. Ее руки до самого локтя были грязные, лицо разгоряченное, ноги мокрые.

Возле окна, прислонив к стене белокурую голову, сидел Ленци. Лицо у него было теперь бледное, осунувшееся, под глазами темнели круги. Ибике всегда чувствовала себя возле Ленци слабой, маленькой и несмышленой. Когда ее ругала Маришка, или управляющий, или барыня, она всегда думала, что, став ее мужем, Ленци защитит ее, Ленци никому не позволит обижать ее, угрожать ей. А она будет слушаться Ленци, уважать его, любить и немножко бояться, так же как и ее мать до самой смерти любила отца и испытывала к нему почтительный страх. А вот теперь, когда самое большое несчастье разразилось над их головами, Ленци не может ей помочь, не может даже утешить. Он молча сидит в углу, вздыхая время от времени, как совершенно обессиленный человек, и ничего, ничего не может сделать ни для нее, ни для себя. Его широкие плечи опустились, словно под тяжким грузом, лицо осунулось, и ей, Ибике, было теперь жалко его, словно он был не здоровым мужчиной, а хлипким, впавшим в отчаяние ребенком. Ибике вытерла руки и подошла к окну.

— Ленци, душа моя, Ленци, не сиди ты так!

Ленци поднял голову, его большие голубые глаза были полны слез. Медленно встав, он обнял Ибике за талию и тихонько подтолкнул ее к двери во двор. Луна осветила их лица белым светом, и они стали казаться восковыми. Прислонившись к стене и обнявшись, они ощущали трепетные, молодые, горячие тела друг друга, но им даже в голову не приходило поцеловаться или приласкаться. Немое отчаяние бросило их в объятие, может быть последнее, а потом Ибике и Ленци станут друг для друга только душераздирающим воспоминанием, и им трудно будет говорить, что все это было в действительности. В ночной тишине раздалась печальная и сладостная песня соловья. Со стороны господского дома не доносилось никаких звуков — видимо, все ушли с террасы и музыканты замолчали.

— Ибике, давай убежим!

— Куда? — испугалась Ибике.

— Куда-нибудь. В Будапешт, в Печ… Найдем работу… проживем…

— А отец? Чтобы над ним все село смеялось? Чтобы барыня его выгнала? А мои сестры не вышли замуж?

Да, это было так. Ленци прекрасно знал, что в этих местах ни одна девушка не убегала с парнем, что стыд и позор пали бы на всю семью, что его отца, Денеша, и отца Ибике, Калмана, унижали бы до конца их дней, что господа могли их даже наказать за это, потому что барыня не хочет, чтобы ее слуги роднились со слугами Телегди. Не желает, и все!

Ленци стоял, положив голову на плечо Ибике. Оба молчали. Больше им не о чем было говорить. А соловей все пел.