Избранное

Если ты нездешний, три-четыре старика, которые обычно слушают, разинув рты и сдвинув на затылок фуражки, песни мальчиков из школы известного псаломщика Никуцы, как только увидят тебя, словно нюхом чувствуют, что ты приезжий и еще не видел их церкви. Они потирают руки, покашливают, потом медленно-медленно, большими и уверенными шагами направляются тебе навстречу, ищут повода для разговора с тобой, причем говорят всегда одни и те же слова, с какой-то особенной медлительностью в голосе, с гордо поднятой головой:

— Эй, парень, откуда ты?.. Каким ветром тебя занесло сюда?.. И что тебе здесь надо?.. А о нашей церкви что скажешь?.. Ну, пожалуйста, говори, что ты думаешь, мы ведь тебе головы не отрубим…

И если тебя подтолкнет нечистый сказать что-нибудь дурное о святых, сухопарых и прямых, — одних с пиками, других с мечами, одних верхом, других пеших, с руками, скрещенными на груди так, что торчат ладони, — старики тотчас поднимают полы кафтана, подтыкают их за красный плюшевый пояс, и язвительные слова срываются у них с языка:

— Э, голубчик, есть еще такие гордецы-живописцы… и мы видели, не раз уж видели, как они, словно язычники, изображали святых с человеческими глазами, с руками и ногами, как у нас. А вот этих святых ты видел? А мы-то помним их такими с тех пор, как родились. Это настоящие святые. У вас же, у нынешней молодежи, все не так, все на обмане держится: и законы, и писание ваше, и святые.

II

Так они честили и меня, и мне особенно запомнились маленькие и узкие глазки церковного старосты, который растолковывал мне содержание картин, указывая пальцем на изображение святых, и вздыхал, как бы жалея о давно прошедших временах и стародавних верованиях.

Их было четверо. Трое — в длинных кафтанах, в фуражках с лакированными козырьками, потрескавшимися и потертыми. На плечах же у почтенного Хаджи, была кацавейка из ластика, желтая, полинялая, замасленная и закапанная воском.

Церковный староста говорил без умолку. А трое других открыто смеялись мне в лицо, как будто хотели сказать:

«Ишь, с кем вздумал тягаться! Сдавайся, не спорь с нашим старостой! Признай себя побежденным! Ведь чего он только не видел на своем веку, чего только не испытал!»

— Посмотри, — говорил мне церковный староста, охваченный гневом, — ну чего тебе еще надобно? Не нравится тебе святой Георгий? А как храбро сидит он на коне! И как поражает насмерть нечистого дракона, будто это ничтожный червь, — и глазом не моргнет. А вот и мученик Мина, взгляни, как он издевается над дьяволом. А голова архиерея Николая… Какой красивый, какой благообразный святой старец! Э, милый мой, доживешь до седых волос и ничего подобного не увидишь! А что в нынешнее время?.. Национальная гвардия с петушиными перьями, размалеванными баканом… и барабаны… И три-лиу-лиу-триу-триу… Направо… Налево… Смирно!.. А святые обители?.. Стыд!

Церковный староста тяжело дышит, весь раскрасневшись. Я решил не возражать ему. У дверей притвора — изображение дьяволов с когтями в три раза длиннее, чем пальцы, людей с взъерошенными волосами, ангелов, худых и высоких, и бога, царящего над всеми, как радуга в серых облаках.

Церковный староста, наконец, не выдержал. Он воздел руки кверху. Рукава его одежды сползли к плечам, и он начал язвительно:

— Видишь, как цепляются дьяволы за чашу весов справедливости, но они подымаются все выше и выше, потому что один хороший поступок приподымает от земли двух чертей, да еще с лихвой… Видишь, вот этих, — и он ткнул пальцем в изображение вереницы людей, обнаженных и белых, как известь, которые направлялись в рай, — они были хорошими, добросердечными, не домогались чужого имущества, не завидовали, не воровали, не поминали имени бога всуе, и имущество их не было припрятано за девятью замками, как в нынешнее время…

Хаджи, запахнув кацавейку, понурил голову.

Двое стариков снова заулыбались, и их лукавые улыбки как бы говорили:

«Хорошо толкует староста! Признай себя побежденным, сдавайся, не тягайся с ним, а не то он сотрет тебя в порошок!»

— Вот, — продолжал староста, — вот они, жестокосердные богачи, направляющиеся в геенну огненную с мешками на спине, — они надрываются под тяжестью золота и серебра!

Хаджи кашлянул, надвинул козырек фуражки на глаза и отвернулся от изображения страшного суда.

— Собирайте себе сокровища на небесах!.. — закричал церковный староста, грозя кулаком жестокосердным богачам, которые преспокойно направлялись в ад. — Собирайте себе сокровища на небесах, потому что скорее канат корабельный пройдет сквозь игольное ушко, чем богач в царство небесное!

Староста застыл с поднятым кулаком, двое других стариков обнажили головы и перекрестились, бормоча: «Боже, боже, великий и милосердный боже!»

Хаджи украдкой отошел и скрылся из виду.