Избранное

— Улизнул Хаджи… улизнул… видать, не по душе ему то, что я говорю, — начал опять церковный староста, — никогда и копейки не опустит в церковную кружку (староста очень заботился об этой кружке), а дома у него горы золотых монет. Он то и дело зарывает в землю кубышки с деньгами, а ведь у него никого нет, кроме племянницы, той, что приютилась у него и стерегла его лачугу с тех самых пор, как он пошел поклониться святым местам. И ни одну девушку он не выдал замуж, не вычистил ни одного колодца в деревне, не пожертвовал даже обрывка мониста на иконостас той церкви, где причащается, фарисей этакий!

Теперь разговор разгорелся по-настоящему.

— Это Хаджи-то даст?.. Хаджи даст?!

— Посмотрели бы вы, как он снует по трактирам и бакалейным лавчонкам, — вставил староста. — Входит в одну, берет потихоньку маслину, отправляет ее в беззубый рот свой и жует деснами… «Эй, почем отдашь маслины, уважаемый?» — «По стольку-то…» — «Дорого, дорого в такие времена. Времена-то тяжелые!» И — прочь из лавки… Входит в лавку напротив. Подбирается к засушенной икре. Отщипнет кусочек и одним махом в рот. — «Почем икра?..» — «Столько-то…» — «Дорого. Дорого. Времена тяжелые!» И — уходит… Идет к колбаснику. «Посмотрим, братец, каков твой товар, к другому-то я уж не пойду…» Берет ломтик и проглатывает его. «Почем продаешь?» — «Сколько-то». — «Быть того не может! Что ты! Втридорога дерешь!.. Не то теперь время… Времена тяжелые!» И — уходит. Жажда его томит. Входит в лавчонку. «А ну-ка, сейчас узнаем, каково у вас винцо!» Он вылизывает остатки со дна жестяной кружки. «Кислятина. Да кто будет это пить? Да еще деньги платить за это? Ну и времена…» И — уходит. Так он и закусывает и попивает, а от денег ему уже некуда деваться.

Закручивая кончики усов, торчащих, как белые клыки, старики — хи-хи, хо-хо-хи-хи — смеются до слез, спеша наперебой вмешаться в разговор, и лукаво подмигивают друг другу, стараясь ввернуть словечко позаковыристей.

— Голенища сапог, говоришь?.. Они у него с тех пор, как он еще пареньком был…

— Каблуки стоптались?.. Он сам к ним прибивает набойки…

— А меня, как ни встретит, так вечно: «Дай-ка свернуть цигарку, а то я забыл дома свой табачок».

— Чепуха! Что он забыл дома?.. Ведь курит-то он чернобыльник! Летом собирает его, сушит, потом растирает и укладывает в ящик. Курит всю зиму и надрывается от кашля.

— А вы заглядывали под кацавейку Хаджи? — говорит церковный староста, посмеиваясь и пощипывая усики. — Нет?.. Так и быть, уж расскажу вам… Однажды после церковной службы разговаривали мы — несколько человек… и две барыни были тут же. Хаджи сидел в кресле, словно приклеенный. Он только и ждал, как бы подцепить просфору. Пономарь, большой проказник, показал ему на лежащую перед ним на полу мелкую монетку и сказал: «Почтенный, мне кажется, это вы обронили, когда подходили под благословение». Хаджи вскочил с кресла. Подбежал к монетке и так и пригвоздил ее взглядом. Потом протянул руку. Когда он нагнулся, то нас всех, стоящих позади него мужчин и женщин, разобрал неудержимый смех, и мы хохотали, хохотали до упаду… У Хаджи — сзади на штанах зияла огромная дыра. Обескураженный нашим смехом, он не посмел больше наклониться к монетке, долго глядел на нее и, наконец, со слезами на глазах вышел из церкви, ворча: «Это моя была!.. моя».

Пономарь знал от племянницы Хаджи, что вот уже лет десять как он отрезает куски от верхней части брюк для того, чтобы залатать штанины внизу там, где они рвались. И кацавейка Хаджи была прежде в два раза длиннее, но он постоянно обрезал полы, чтобы чинить рукава.

III

Никто не помнил, чтобы из трубы дома Хаджи хоть когда-нибудь подымался дымок. Вьюга наметает снежные сугробы до самой крыши. Реки покрываются льдом. Ну и пожалуйста. Хаджи не хочет ничего знать: ни того, что камни трескаются в крещенский мороз, ни того, что в июле собаки от жары бесятся. Зимой он дрожит от холода, летом задыхается от жары.

А сколько раз приютившаяся у него племянница напоминала на рождество, что ему, как всякому доброму христианину, надобно заколоть свинью! Но старик неизменно отвечал ей:

— Мне делается как-то не по себе, племянница, когда я слышу визг свиньи… Скверно мне становится… я ведь… жалостливый…

— А ты, дядюшка, купи прирезанную.

— Целую свинью… Уж больно много мяса… испортится… нас только два едока… — невозмутимо отвечал старик всякий раз, когда Ляна, глотая слюнки и думая о шкварках, заводила подобный разговор.

Приближалась пасха.

— Дядюшка, покрасим и мы яйца…

— Что за глупость!.. Крашеные яйца? Не лучше ли их есть свежими?.. Крашеные яйца — лежалые…

— Покрасим немного…

— Если немного красить, зря дрова сожжем, краска пропадет… Напрасные расходы… Времена тяжелые!..

— Да хоть бы кусок ягнятинки…

— Ягнятинки? Зачем ягнятинки?.. Дух от нее овечий. Пасха в этом году поздняя, скоро уж и лето…

— Какое там лето, дядюшка Тудосе, не видишь, что ли, как льет дождь и снег валит?

— Э, снег валит, снег валит… Смотри — тотчас же и тает! Едва выпадет, тут же и тает… Ох, я умираю от жары…

— А я умираю от холода…