Избранное

Работа уже есть, но, увы, никто, кроме Яни, не знает, — разве только Юльча догадывается, она все чувствует сердцем и нервами, — что силы у него нет. С осени 1914 года прошло восемь лет, за это время он испытал все: голод, лишения, окопы, холод, ранение, палаческие истязания и методический мор голодом в лагере для интернированных — жидкая каша без жира и похлебка из тминных семян, — откуда тут взяться силе, необходимой жнецу-издольщику на помещичьей ниве, где артельщики соревнуются, кто больше нажнет, потому что от этого зависит, кому дольше хватит хлеба зимой.

Другая беда — и об этом тоже знает один только Яни, а Юльча догадывается — это то, что хотя за последние восемь лет Яни многое испытал, много перемучился и даже много работал, разнообразно и не жалея сил, все это была не настоящая крестьянская работа. Его мышцы, жилы, руки, ноги и плечи отвыкли от подлинно крестьянского труда. Если ему и случалось брать в руки сельскохозяйственную снасть, то это всегда был своего рода труд «из-под палки». Даже работа в лагере была игрушкой по сравнению со жнецовской. За эти восемь лет только и было у него счастья, что две недели солдатского отпуска да какие-нибудь два месяца революции и свободы зимой 1918/1919 года, когда они сыграли свадьбу. Но с хлебом уже тогда было туго.

В таких тяжелых, невеселых раздумьях вышел Яни с артелью жнецов на хутор Электанью, ибо чувствовал себя до того слабым, в мышцах у него было так мало силы, что он боялся осрамиться, боялся, что не выдержит гонки наравне с другими. Если б только мало-мальски окрепнуть, пусть даже на лапше со свининой, пусть даже взятой взаймы. И если б только он мог хоть сколько-нибудь поразмять, укрепить мышцы на косьбе полегче, на люцерне, на клевере, тогда у него не было бы так смутно на душе.

Хорошо еще, вязальщицей у него не чужой человек, а жена. Правда, она беременна, отходила уже больше половины срока, но это ничего, она сдюжит. Так уж заведено: женщина работает, пока не свалится. По крайности, надо щадить тех, у которых на девятом месяце распухают ноги и теряется подвижность, а у Юльчи такие сильные, выносливые худые ноги и такие гибкие запястья, что любящему мужу и польза и благодать уже одно то, что жена не куксится: здесь болит, там болит.

И Юльча Варга тоже тревожится — не за себя, а за мужа. Она почувствовала и за дни его пребывания дома чувствует все отчетливей, что Яни не такой здоровый, каким был прежде. По утрам просыпается в поту, хоть рубаху выжимай, и, если принимается за какую-нибудь работу, пусть самую легкую, вот хотя бы окапывание деревьев в саду, то и дело прерывает ее — глотнуть воздуха.

Что его тело изломано, что на спине и плечах, на боках у него уже зажившие, но еще меняющие цвет рубцы — все это она тоже увидела, хотя Яни еще не говорил с ней об этом. Не говорил, но она знает, отчего они, и орошает слезами, горюя по ночам, места ранений. Ибо любовь обладает целебной силой, она уже чувствует это как молодая мать. Она и Бёжике врачует поцелуями, когда та показывает ей кровоточащий пальчик и говорит «бобо».

Они будут жать вместе впервые с лета 1914 года. С тех пор прошло семь летних сезонов, и Юльча лишь одно лето, да и то короткие две недели обмолота, работала вместе с Яни, но быть при нем вязальщицей ей еще не приходилось. И она ни за что не уступила бы этого места другой, если б даже было из кого выбирать.

Но для опасений уже не остается времени — после петрова дня наступила пора созревания пшеницы, подул теплый ветер, и Шлезингер и его люди изо дня в день обходят поле. И в каждой артели рассказывают, что вчера другая артель — Йошки Зельда или Банди Шимона — накосила на шестьдесят, восемьдесят копен больше, что на косу пришлось двадцать одна или двадцать шесть копен, что сжали на столько-то хольдов больше.

Это всегда на половину или на треть вранье, а иногда и целиком вранье. Да к тому же хольд хольду рознь, а в копне может быть и тридцать и пятьдесят килограммов зерна, но что толку в таких рассуждениях, надобно подгонять людей, ведь Балог Шете, старшой артельщиков, только за то и получает от помещика в подарок два центнера пшеницы, а сам помещик получит больше дохода в пересчете на каждого жнеца, если артель Шете не отстанет от остальных.

Но для Яни Балога это означает, что у него не останется времени на то, чтобы понемногу вновь обрести силы и крестьянскую сноровку. За годы войны, революции и заключения многие привыкли к безделью, к лодырничанью, но с тех пор как граф Бетлен взял в свои руки бразды правления, жандармы отучают народ перечить властям, а помещики — отлынивать от работы. Кто и теперь еще норовит работать кое-как, словно из-под палки, пропадет с голоду, ведь теперь не только господа и их погонялы следят за ним, но и товарищи выживут из артели. Тут уж не жди никакого снисхождения, беспощаден закон издольщины: кто отстанет, тот конченый человек, на свалку его.

Яни Балог знает это и полон мрачной решимости не отстать от других ни на шаг, не заузить свою полосу, косить так, чтобы снопы у него получались не жиже, чем у остальных.