Избранное

Когда Йожи поступил учеником в кузницу, Габор Сарка был уже старым холостяком. Ему давно перевалило за тридцать, но так и не удалось ни открыть собственную мастерскую, ни жениться — ведь он никогда не зарабатывал столько, чтобы отложить про запас. Да и какой смысл открывать еще одну кузницу в селе, когда хозяева старых-то кузниц привлекают заказчиков теми же «методами», что и Синчак.

А раз у господина Синчака нет дочери, то Габор Сарка не может рассчитывать и на женитьбу, чтобы стать хозяином. Да и будь у Синчака наследница, проку в том мало: надеяться на смерть хозяина не приходится — он еще так крепок и здоров, что его, право же, ничем не прошибешь; и хоть без конца он жалуется: «Ой, в пояснице ломит, ох, в спину вступило!» — это затем лишь, чтобы оправдать перед Габором и Йожи свое увиливание от тяжелого труда и частые отлучки из кузницы. Мастер, у которого всего-навсего один подмастерье да мальчик-ученик, еще стыдится отлынивать от работы, но тому, на кого трудятся шесть человек, это уже не зазорно: во-первых, он не «слоняется невесть где», а «хлопочет по делам заведения», и, во-вторых, он уже барин — как-никак «шесть ртов кормит»!

Габор Сарка работал у господина Синчака до тех пор, пока Йожи не выучился на подручного. Хозяину очень был по душе этот сильный, честный и усердный парень, да и платить он мог ему меньше, чем старому подмастерью. К счастью, выгонять на улицу Габора не пришлось — надвигалась вторая мировая война, началась мобилизация, и Габора призвали в армию. Он попал в моторизованную артиллерию и стал шофером. Так он и не вернулся в село, где никто не ждал его: ни собственная кузница, ни жена.

Вот этот-то Габор Сарка и обучал Йожи Майороша. Под его началом некогда было не то что прохлаждаться, а даже думать о чем бы то ни было, кроме как о мехах да о железе. Ковали они вдвоем с Габором, к примеру, тележную ось или другую крупную вещь — и, если под молотом Йожи она начинала бледнеть, не приняв еще нужной формы, Габор кричал: «Эй, малый, что замешкался? Железо стынет! А ну-ка, бей! Крепче!.. Живей!.. Крепче! Живей!» — и задавал Йожи такой темп, что с того пот лил в три ручья, но обе руки были заняты молотом, и соленые капли с кончика носа приходилось слизывать языком. Мышцы до того входили в ритм работы, что руки Йожи все еще продолжали подыматься и опускаться даже тогда, когда дядя Габор выхватывал у Йожи из-под молота поковку, чтобы сунуть ее обратно в горн или бросить в воду, если она была уже готова.

Добрый кузнец может выйти лишь из того, кто телом и душой отдается железу и молоту. Таким-то кузнецом и стал Йожи.

Своей выучкой и сноровкой Йожи был обязан не только понуканиям Синчака и стараниям Габора, но и местным крестьянам, которые то и дело наведывались в кузню. Осенью и весной, в разгар пахоты, везли они в кузницу плуги и бороны и всякий раз являлись сюда поздно вечером, возвращаясь домой с дальних полей.

В такую пору в мастерской обычно оставались только Йожи да Банди, новый ученик. Сам хозяин либо ужинал, либо попивал винцо в корчме, либо играл в карты в местном объединении ремесленников.

— Йожи, ну когда, братец, сделаешь? — вкрадчиво спросит его, бывало, богатый крестьянин, от которого в другое время не слишком-то много чести кузнечному подмастерью, это господину Синчаку он по-свойски говорит «кум».

А другой и того ласковее.

— Йожи, сынок, на заре хочу в Сент-Миклош съездить. Уж ты сделай, работы тут сущие пустяки, — говорит он, протягивая сломанный валек, люшню, искореженную колесную шину или порванную растяжную цепь.

И так бывает не только во время сева или пахоты, а круглый год. В летний зной, в разгар уборки и молотьбы, соскакивают с колес шины, трескаются дышла, в осенней грязи ломаются оси, лопаются ступицы. Поздно вечером крестьяне бегут к Синчаку.

— Где господин Синчак? — спрашивают они впопыхах.

— Нету, — отвечает Йожи или ученик Банди. И тогда крестьянин, у которого дело не ждет, обращается к ним:

— Слышь, братец, стог у меня наполовину сметан, еще не покрыт; если вдруг дождь — а уж он будет, недаром у меня левое ухо чешется, — все насквозь вымокнет. Натяни-ка шину, я уж сам мехи раздую…

Ну как тут откажешь?

А иной раз, опять-таки в позднее время, бежит кто-нибудь из крестьян, промышляющих извозом.

— Эй, Йожи, мне завтра чуть свет шляпника Мартончика на базар в Сент-Миклош везти, подкуй-ка мне лошадь, не то, ей-ей, копыта собьет, сам знаешь, какая скверная дорога на Сент-Миклош.