Избранное

Однако совершенно сознательно, со рвением и увлечением к социальным конфликтам и классовой структуре села Вереш обратился лишь после 1945 года. Освобождение Венгрии не только вообще позволило открыто писать об этом. Война, крах полуфашистского хортистского режима, слом вековой помещичьей кабалы, широчайшее общественное переустройство, сама вышедшая из подполья социалистическая идеология — все это целиком освободило также в давно зревшую у него склонность к социальному анализу, исторической конкретности взгляда.

История словно расставила наконец классы по своим местам — с равнозначных революции высот, в реальных общественных связях и перспективе осветила всю их борьбу. В этом неумолимом и обнадеживающем свете предстали судьбы крестьянства и в новых книгах Вереша как о батрацко-рабочем прошлом (трилогия «Три поколения», 1950—1957, повесть «Железнодорожные рабочие», 1951), так и о кооперативном сельском настоящем (сборник рассказов «Испытание»[1], 1950).

Во всех них истинная подоплека бед и страданий — откровенная и замаскированная помещичье-чиновническо-кулацкая эксплуатация, освященная государством и вошедшая в быт, в обиход повседневная узурпация прав имущественных, гражданских и личных. А единственный способ выстоять и сохранить себя, даже внутренне возмужать — постоянная, трудная, но только и дающая удовлетворение, формирующая характер и сознание борьба. И труд не идиллически безмятежный, самодовлеющий или движимый эгоистическим расчетом, а тоже «умный»: неподавимо творческий, который, в свой черед, поддерживает и просвещает, учит сплачиваться, давать дружный отпор посягательству на его плоды.

Впервые писатель так отчетливо увидел и запечатлел в живых и разных образах поляризацию в обществе сил гнета, порабощения и противодействия ему. Сквозь индивидуальную и внешне благопристойную личину больших и малых столпов произвола каждый раз недвусмысленно проглядывает их прорисованная самой историей социально-атавистичная физиономия. Вот джентльменствующий англофил и профашист заодно, блюдущий только свою выгоду слуга двух господ помещик Чатари (сборник «Испытание»). Или одержимый поистине первобытной, затмевающей даже кулацкий рассудок жаждой стяжательства деревенский богатей, зверь-деспот Сабо Сомору («Три поколения»). Или, наконец, беспутный молокосос, ни на что не годный иждивенец украшенной звездочками чиновной касты, пустоголовый недоучка писарь Виктор («Железнодорожные рабочие»)…

Противостоящие же им образы бедняков, угнетенных, наоборот, красит, облагораживает, словно указуя в будущее, растущая и утверждающая себя человечность. Таков сметливый и независимый батрак Яни Балог, неуклонно посрамляющий и обуздывающий и конце концов зарвавшегося самодура Сабо. И вся положенная в основу трилогии жизненная история Балога — это некие фазы становления влекущейся к социальной справедливости, к социальному непокорству личности, которая благодаря этому морально освобождает себя.

Таков и другой главный положительный образ Вереша — сознательный социалист Габор Киш, который проходит через многие книги, всюду выступая как скромный, незаметный, но чуткий и надежный друг трудового люда. Участник сельскохозяйственных забастовок еще начала века, красноармеец 1919 года, Габор Киш в «Испытании» — бригадир, а потом руководитель производственного сельского кооператива. Рассудительным словом, бескорыстным примером он и тут завоевывает общее доверие, в свою очередь обращая его на общую пользу. Фигура эта как бы связует сегодняшний день деревни с традициями венгерского аграрно-социалистического и социал-демократического движения — с тем, что было здорового, жизнеспособного в нем.

Создать большие, «подлинно реалистические романы» о великом повороте в жизни, характерах и сознании, который захватил и крестьянство, приобщая его к социалистическому освобождению народов. Обрисовать этот поворот как гигантский социально-нравственный процесс: «сегодня, которое вырастает из вчера и переходит в завтра», — писал Вереш в предисловии к сборнику «Испытание», уже начав трилогию и мысленно словно очерчивая ее идеальные контуры. Вот какие дерзкие — эпического размаха! — замыслы лелеял он, хотя в «Трех поколениях» целиком осуществить их, пожалуй, и не удалось.

Социальная определенность образов, исторический драматизм коллизий были условием необходимым, но еще недостаточным. Четко заявленная эпическая задача — показать переход от частнособственнического мира к коллективистскому — требовала для своего решения глубже заглянуть в души людские. Искусство — человековедение, и, чтобы стать вполне социальной (и эпичной), история крестьянства должна была, как ни парадоксально, без остатка перейти в историю личности, личностей.