Избранное

Между тем остаток этот — все, что не входило, не врастало, но впитывалось в собственно душевный мир, определяя привычки, нравственные понятия, становясь самим внутренним обликом: «неочеловеченные» обстоятельства жизни, так сказать, — у Вереша иногда еще довольно велик. История народа претворялась в историю личности, главным образом, в узловые, переломные моменты (столкновения батраков с кулаками, железнодорожных рабочих с обкрадывающим и обманывающим их начальством, сельскохозяйственных рабочих-забастовщиков с управителем и жандармами и т. д.).

Такие классовые конфликты превосходно вскрывали грязную, корыстную психологию верхов, одновременно агрессивную и приспособленческую; бунтарскую и трудовую мораль низов — униженных, но не побежденных. Но это была психология и мораль больше все-таки именно классовая, нежели индивидуальная. Правда, в конфликтных ситуациях, требовавших бесповоротных решений, немедленных действий, рельефней выделялись и отдельные незаурядные личные качества (того же Яни Балога). Но едва вступала в свои права «мирная», будничная жизнь, когда впечатления уходят вглубь и сознание подспудно продолжает свою работу, когда решения только зреют, а стороны личности складываются (вот тут-то бы и показать, как), у Вереша порой брала верх слишком статичная описательность.

Внешние события, обстановка словно заслоняли, замещали собой действие внутреннее, лишаясь тем самым прямого сюжетно-психологического назначения, реалистического оправдания. Вот, например, описание родного села Балога (первый том трилогии, «Рабство»). Длинное и добросовестное, оно изобилует экономико-историческими, топографическими и бытовыми сведениями, но мало связано с его детством, духовным развитием, не «работает» на него, а потому превращается в некий вставной социографический этюд. И на других страницах узнаем мы множество подробностей то о выпасе скота, обычаях пастухов, то о деревенских праздниках; постигаем ухищрения купли-продажи, «науку» косьбы, жатвы, — даже рытья, кормежки скотины, переноски тяжестей.

Пока все они остаются типическими обстоятельствами жизни действующих лиц, хоть отчасти обуславливая их мировосприятие, склад характера, или освещены лирическим чувством: в знании, умении — гордость рабочего человека! — за ними следишь с интересом. Но коль скоро типизация уступает место классификации, утрачивая прямую художественную «пользу», угасает и эстетический интерес.

Полнокровной реалистической типизации и стал в 50-х годах усиленно учиться Петер Вереш. Облекать обязательный общеисторический взгляд, социально-логический костяк в живую душевную плоть. Постигать и доносить необъятный драматический макрокосм — от политики до быта — через микрокосм: через глубинное, личное вплоть до простейших его, первоначальных зародышевых клеточек.

В одном из дневников (еще 1951 года!), не отступаясь от эпического замаха, от почетной миссии «историка жизни народной», но и не переоценивая себя, Вереш честно отмечал два недостатка, мешавших ему как художнику, одновременно две свои насущные писательские задачи:

«…Подняться до так называемого общечеловеческого. Проблему крестьянина возвысить до проблемы человека… И знаю главную свою беду: чрезмерную склонность к социографической детализации… Факты в сердце, в нервы, во весь внутренний склад внедриться должны…»

Сознательно относившийся к своему творчеству, писатель сам, значит, видел — и постепенно преодолевал — проступившую у него самостийность житейской и исторической обстановки, что мешало вполне построить, «очеловечить» характеры. Уже сборник «Испытание» не только за тему встретил признание. Исторический рассвет, победа социализма изображались в нем не просто на полях, а прежде всего в душах. Пронырливый, всеми лукавыми извилинами собственнической психологии противящийся новому Варга, думающий думу своей горемычной жизни и свершающий выбор в пользу артельного житья-бытья Данко, дающий первый решительный бой старому миру Барна — все это, вместе с ушедшими еще дальше Балогом и Кишем, поистине была история в лицах: очеловеченные, индивидуализированные грани ее и стадии.

Уже тогда начал понемногу открывать, исследовать писатель и более тонкие, сокровенные душевные движения, делавшие «крестьянина» всецело «человеком». Параллельно с трилогией, из одного материала родилось несколько самостоятельных рассказов, в которых с прежде неведомым, пожалуй, Верешу совершенством воплотилась овладевшая его помыслами эстетическая необходимость: одушевить, психологизировать повествование.