Избранное

Недаром столь ревниво старался сохранить Вереш многих прежних своих героев, от рассказа к рассказу, от повести к повести только дорисовывая их и углубляя, показывая в разные моменты жизни, в разном окружении и с разных психологических сторон. Так художник, охватив в уме и набросав на полотне общие контуры гигантской композиции, вновь и вновь возвращается к ней, прорабатывая фон, меняя поворот фигур, там и сям поправляя его, довершая.

И по мере знакомства с этим трудом жизни перед нашим взором тоже не вдруг приоткрывается глубокий смысл картины, ее динамика и экспрессия: непростая, неприметная красота того пути в Люди с большой буквы, в который выходят обыкновенные люди крестьянского труда. Все взвесив, не семь, а раз двенадцать отмерив, они, кто раньше, кто позже, наконец «отрезают»: вступают в новую жизнь, в свое человеческое будущее, в справедливый мир, где даже лошадь и собаку прибить будет нельзя («Лаци», «Пастух и его пули»).

Не слишком ли торжественно — и универсально? «Новая жизнь», «будущее», «Люди с большой буквы»… Но задумаемся еще раз: что, в самом деле, такое — этот клочок земли, который бесконечно долго манил крестьянина и неизменно оставался в центре внимания Вереша? Фантом невозвратных времен? Только лихорадочная греза, — малая и шаткая, но все же опора собственнического воображения, готового пожрать весь мир?.. Или также мостик родства, волшебная нить и калитка, связующие с вечностью, с природой, которая поддерживает нас, обновляет и укрепляет в трудовом нашем ритме и биологическом естестве, не давая сгинуть, исчахнуть, испортиться нравственно и душевно? И, значит, одновременно — окно в это самое универсальное, коммунистическое будущее, когда (чудо из чудес!) клочок природы перестанет быть собственностью, перейдет в собственность человеческого рода и въявь откроется надежда на счастье для всех, на всей земле?..

Трудом объединяющая нас любовь к земле — что это, исконно крестьянское только? А может, впрямь проглядывает тут и нечто общечеловеческое? Оно-то и заставляло иных «народных писателей» фетишизировать крестьянские формы жизни, прятать голову под крыло «мадьярских» добродетелей, но, освобождаемое от корыстных наслоений и патриархально-националистических иллюзий, предстает в истории, литературе в лучших своих нравственных проявлениях, в виде естественного и требовательного тяготения к гармонии с природой и между людьми.

«По платью встречают, по уму провожают»… Петера Вереша, бывшего батрака и крестьянского писателя, глубоко уважали и уважают в народной Венгрии за высокое содержание творчества, за светлую коллективистскую, коммунистическую перспективу и мечту.

О. Россиянов

Рассказы

Детский гнев

Я был тогда ребенком — примерно в том возрасте, когда начинаешь себя помнить, — что-то между четырьмя и пятью годами. Именно в то время начал я самостоятельное свое существование. И едва вылез я из колыбели, вернее, вытолкала меня оттуда младшая сестренка, Бёжике (когда именно, не помню), — с тех пор я постоянно держался за матушкину юбку. Летом, правда, играл во дворе даже, на улице под окном; случалось, ребята постарше заманивали меня и в конец нашей улицы, на лужайку, однако с наступлением осени стоило мне удрать к погребу, как матушка уже тут как тут:

— Ах ты, негодник, а ну марш в дом, я тебе покажу, как босиком бегать! Я тебе покажу, света невзвидишь!

Сапог-то у меня в ту пору еще не было. Не положены они таким малым ребятишкам — не могут они их ни натянуть, ни стащить. Вот годам к шести, тем, кому уже в школу ходить надо, только тем и справляют сапожки, хоть и маются они с этими сапогами изрядно. А что до ботинок, то были они по тем временам штукой очень даже барской, не про нас, ребятишек с крайней улицы. Но, конечно, и денег у нас на это тоже не было.

Так что с осени до весны место мое было в углу за печкой или на печной лежанке, а иногда просто на скамье у стола. В домах, где нет трех комнат, в одной комнате устраивается все так, будто в трех. Ребятишки ютятся за печкой, спят на лежанке, сидят на стульчике, обедают за столиком.

У меня, правда, были шлепанцы из опорок, но только для того, чтобы не ходить босиком по земляному полу, который частенько бывал сырым. Со стоптанных сапог выросших детей какого-нибудь нашего родственника срезали голенище, делали из него к лету небольшого размера чеботы или пускали на заплатки, а опорки, чтоб не пропадали, мать приносила мне.

Но на улицу, и даже во двор ходить в этом было нельзя, потому что опорки просили каши, и попадала в них не только вода, но и засохшая грязь.