Избранное

Но если б Лаци попал не к Гаалу, а к возчику старой закваски, из тех, кто страшной руганью погонял лошадей и без удержу потреблял алкоголь — граммов по пятьдесят — или вино с содовой, Лаци выиграл бы не больше. Ведь и старые возчики никогда не правили такой умной, добросовестной лошадью, им всегда доставались лишь хитрые, неповоротливые, ленивые твари. А у Лаци со времен Йошки Чайбокоша Тота в каждом нерве сидела на лошадиный лад читаемая молитва «Отче наш»: «…упаси нас от человека пьяного…»

Не одному только Лаци выпала эта новая доля. На улицах Будапешта кони, подобные Лаци и Линде, встречались на каждом шагу. Они тащили подводы с грузом, которого навалено было центнеров пятьдесят, а то и все шестьдесят: кокс, уголь, кирпич, железо. И правили ими люди, и отдаленно не схожие с Имре Мезеи. Такие люди, как Мезеи, сидели теперь большей частью на тракторах, заботились о хозяйстве кооперативов, госхозов.

Пристяжным у Лаци, после того как промучился он с ленивыми, злобными, хитрыми тварями, которого подобрали ему наконец по горячности вроде бы в пару, был конь по имени Бадар[8]. (Нашелся же такой крестьянский, полоумный по-жеребячьи, парень, наградивший коня этим замечательно благозвучным именем!) Был Бадар моложе и намного хитрее Лаци. Бадар был озорник. При хорошем настроении он подводу тащил, а при сердитом валил всю работу на Лаци, и тогда, хоть стегай его, хоть на голове кол теши, не натянет упрямец постромки. Был он бунтарь, но бунтарь бестолковый и глупый. Тем, что один раз тянул, а другой не тянул, он доказывал только, что может, но не хочет работать. Да еще, что упрямый, своевольный, строптивый, что куда капризней, чем плохая жена. Настоящий бунтарь никогда ведь не покорится, настоящий бунтарь скорее умрет. А Бадар крутил то этак, то так, и нельзя было угадать, когда он засумасбродит, так что над возчиком постоянно висела угроза не стронуться с тяжелой подводою с места.

Вот почему все страдания, муки выпадали на долю Лаци. Тем более что и Гаал был совсем иного склада, чем Мезеи.

Когда Лаци его впервые увидел, когда губы послушно впервые раскрыл, чтоб продеть в них удила, когда шею впервые нагнул, чтоб хомут на нее затолкнуть, то таинственное чутье, которое и прежде помогало ему кое-как разбираться в людях, шепнуло: недобрый человек это. Враг.

Да, враг. А что может сделать лошадь, на голове которой узда, во рту удила, на шее хомут, которая еду из рук врага получает? Что может сделать лошадь? Повиноваться.

И Лаци повиновался. Но был несчастен, очень несчастен. На глупого и капризного Бадара, который вел себя то этак, то так, и вовсе нельзя было положиться, стало быть, за все — за отправку, за ход, за приезд — всегда отдувался Лаци.

И перед каждой отправкой снедал его страх. Разве так бывало у Имре Мезеи? Там, пока хозяин телегу грузил, Лаци неторопливо, спокойно ел. Он же знал: как высоко ни наложит Имре Мезеи сена, соломы или чего бы там ни было, никогда не наложит столько, чтоб Лаци не смог потянуть; знал и то, что, случись при отправке беда, Имре Мезеи подсобит, и не только свою, но жены и детей силу добавит. А эти возчики столько силы лишь добавляли, сколько требовалось при крике для устрашения и избиения бедных коней.

Когда по времени, по шуму погрузки, происходившей у него за спиной, по скрипу стоявшей на месте подводы чувствовал Лаци, что груз тяжелый, большой, в нервах его оживали тысячи маленьких бесенят. Сколько и что накладывают, видеть он почти что не мог, так как узда теперь была с козырьком — козырек же придумали для того, чтоб пугливая лошадь не смотрела ни вбок, ни назад, чтоб не робела, если сзади что-то произойдет, чтоб не загорелась азартом соперничества, если захотят ее обогнать; а еще козырек хорош для того, чтоб хитрая лошадь, сообразительная, не увидела, сколько груза на подводу накладывают.

Но что козырек для умных, жизнью умудренных коней, как Лаци, или для таких хитрецов, как Бадар, нет, немного он стоит; они ж чувствуют, и как еще чувствуют, что трудно будет стронуть подводу; и когда их перед отправкой обуздывали, обоих охватывал ужас и тоже съедал их силу.

Двор был обширный, песчаный. Грузили там, где придется. Колеса всюду сбивались набок. В дождливую погоду на всей территории большого двора, в особенности у товарной, примыкавшей к узкоколейке, платформы, грязь, вымешанная лошадьми и грузовиками, была непролазной. Да и в сушь бывало не легче: песок рыхлый и с ним вперемешку строительный мусор: битый кирпич, битая черепица, куски раздробленного бетона — как тут стронешь подводу!

Когда ж удавалось стронуться сразу, выбраться на вымощенную часть у ворот, а оттуда на бетонированную мостовую, это было почти что счастье: подводу можно было мерно тащить, брести спокойно к неведомой цели, где будет скинут тяжелый груз, и тогда, уже налегке, с пустой, как бы самоходной подводой весело потрусить домой. (Лошади тоже умеют стремиться к полным яслям, как люди к столу с ужином!)