Избранное

И Янош Данко снова почувствовал то бессильное одиночество, как тогда, в сорок втором году, когда он пошел к Чатари в батраки. Что стоит жизнь, если он уже не в силах работать, если молодежь оставляет его позади? Что земля? Только от нее и проку, что работа да забота, муки хоть отбавляй, а до сей поры даже новых сапог не принесла она Данко. Уж сколько лет он без конца латает свои ветхие мокроступы сам, по батрацкому разуменью. Все уходит на детей, а они по-прежнему разуты-раздеты и из-за этого изводят мать. Старшему, Яношу, уже двадцать шесть лет, жениться пора, но не на что жить и некуда привести жену. Ни кола ни двора, ни земли, ни работы. А за ним еще двое, Имре и Габри, этим тоже и на вечеринку сходить хочется, и за девчатами поухаживать, к тому же оба вступили в союз крестьянской молодежи. Ни у того, ни у другого нечего на плечи накинуть, чтобы перед другими не краснеть. А еще две дочери-невесты, да Эсти, да трое меньших в придачу! В прислуги и то не пошлешь. Как можно отпустить девиц в город, когда ни у одной даже приличного платьишка нет? А чтобы его детей видели в затрапезном виде, нет уж, увольте! Шари, как всякая заботливая мать, быть может, и собрала бы им кое-что, но тут, извольте радоваться, является лиса и тащит у нее гусей, — начинай все сначала. Младшим надо бы в школу ходить, нынче на хуторе и учитель появился — государство прислало сюда молодого паренька, — но детям нечего на ноги надеть, просто жалко гонять их в такую даль по топким тропинкам и полям, где грязь по колено. Видно, вырастут они невеждами, как и старшие росли, те ведь только и выучились, что маленькие буквы с заглавными путать, вроде Яноша, который, когда был в солдатах, писал домой письма, начинавшиеся примерно так: «Даро Гие май ради Тели!»

Вот почему каждую свободную минуту, в обед или перед сном изводил себя Данко разными мыслями. Нет-нет, да и присядет около землекопов-артельщиков Габора Киша послушать, о чем они спорят промеж собой. А спорили они все об одном и том же: что лучше, коллективное хозяйство или единоличное? Сам Габор Киш разбирался в этом неплохо.

— Зачем далеко ходить, вот вам, к примеру, дядюшка Данко. Детей у него девять душ, получил он восемь хольдов земли да хольд виноградника. Ежели помрет он, — а этого всем нам не миновать, — каждому из ребят достанется по хольду. Что с ним делать? На одном хольде долго не протянешь… Да что Данко, не он один, возьмите меня, возьмите другого, у всех так. У кого детей поменьше, тот и земли меньше получил… Или возьмите тягло. У одного есть, у другого нету. Если есть лошаденка, весь урожай ей скорми, а нету, отдай его дяде, чтоб за пахоту заплатить, опять же никак человек заработать не может. Вот как он, дядюшка Данко! У него корова телиться должна, запрягать ее не хочет, значит — берись за лопату с тачкой… Или иди на все лето лямку тянуть к хозяину, у которого есть лошади, чтобы он твой участок запахал. А пока на него батрачишь, свои дела ни с места, опять урожая нет.

Один из крестьян, Петер Сёке, перебил Габора:

— Ладно толкуешь, только зачем тогда мы землю делили? Зачем говорили, что земля, мол, принадлежит тому, кто ее обрабатывает?

— Погоди, Петер, не о том речь. Кто же говорит, что она должна кому-нибудь другому принадлежать? Как была твоя, так и останется, вопрос только в том, как ее обрабатывать: в одиночку или сообща? В одиночку — не каждый осилит. Но если даже кто в одиночку справится, все равно сообща да машинами ее можно возделать куда лучше.

— Ну да, один, значит, работает, а другой над ним командует. Этак-то уже было, — сердито возразил Йошка Тот.

— А разве ты не можешь себе представить, чтобы работали все, никто бы не командовал и все-таки каждый подчинялся? Не одному человеку, а обществу, коллективу? Да взять хотя бы нас с вами, работаем мы двадцать человек в одной артели, канал копаем, землю возим. Скажи, кто у нас командует и кто не работает? Я не работаю или еще кто? На сколько тачек я отстал от других?

— Если бы так… — отозвалось несколько голосов.

— А почему нет? Конечно, так! И только так, потому что иначе нельзя.

— Зачем же мы тогда шум подымали, что землю назад не отдадим? — упорствовал Йошка Тот.

— А затем, что и в самом деле не отдадим! Чатари не получит назад ни клочка, дайте срок, отберем еще и то, что у него осталось. Ведь на его земле тоже добрый десяток семейств прожить может…

Поймите, что тут речь совсем о другом, — продолжал Киш. — Одному имя «мое», другому — «наше». А что из них главнее? Вот этот дрянной армяк, что на мне, — мой, хлеб с салом, что у меня в руке, — мои, заступ, что лежит перед мной, — тоже мой. А вот канал, который я копаю вместе с вами, — уже не мой, а наш. Но в этом «нашем» есть и мое, потому что рис, который мы вырастим на орошенных землях, опять же будет принадлежать мне. По крайней мере, та доля, которая мне придется и которую я буду есть. Не землю ведь ест человек, а то, что на ней растет. Значит, главное в том, чтобы земля побольше и лучше уродила, чтобы каждому побольше доля досталась.