Избранное

Я окинул море голов вокруг, блестевшие над ними штыки, посмотрел в сторону трибуны. Родзянко сменил другой оратор, — может, Милюков или Керенский, Церетели, Чхеидзе. Не все ли равно? Разве их будут так слушать, как того напористого, устремленного человечка, уже затерявшегося в толпе? Это — господа, белоручки, и тут такой разрыв, такое непонимание. Веками углублявшаяся пропасть. Не долететь через нее никаким словам…

В эту минуту мне что-то, быть может, и открылось. Во всяком случае, я почувствовал: конец моему благополучному и бестревожному существованию. Отныне в жизнь вторгалось новое, грозное и пока неведомое мне, что уже не даст спокойно остаться в стороне. И еще сделалось мне очевидным, что враждебность всколыхнувшейся стихии направлена и против меня.

* * *

Труба оглушительно играет зорю. Крепкий юношеский сон резко обрывается. Сознание возвращается сразу, и я с унынием думаю о предстоящем дне — с дерганьем и муштрой, которыми заглушают всеобщую встревоженность. Вокруг наигранно молодцевато или неподдельно весело вскакивают с коек такие же юнцы, как я, спеша натягивают галифе, обуваются и, обнаженные по пояс, бегут из дортуара в умывалку. Смех, сальности, шум. У крайней койки юнкер старшего курса Баградзе уже впился в «зверя» — первокурсника Ушакова. Усевшись на краю стола и болтая безупречно обутыми ногами, Баградзе методично отсчитывает: «Тридцать семь… Тридцать восемь…» — пока тот порывисто и глубоко перед ним приседает. У Ушакова — оттопыренные уши, большой губастый рот и неистребимо штатский облик, что и побуждает «господ корнетов» его цукать не покладая рук: надо же привить ему отменную выправку и дух питомцев «славной тверской легкоконной школы»! На багрово-красном от напряжения лице «зверя» — вымученная улыбка. Глаза испуганные, и он еще не вполне очнулся от сна. Я стараюсь пройти мимо так, чтобы не встретиться взглядом с товарищем.

Ошеломляющие новости поступают одна за другой: в городе демонстрации, в них участвует гарнизон, на заводах забастовки; вестовые отказались чистить лошадей; старший курс носит из цейхгауза в актовый зал походные седла, карабины и ящики с боевыми патронами, пики и шашки; начальник училища — полковник Кучин — велел прятать от нижних чинов приготовления к походу на Москву на выручку юнкеров Алексеевского училища. Но все делается в открытую. Юнкера ждут команды: «По коням!» Заманчиво и жутко… Впрочем, солдатскому комитету уже донесли, он вмешивается, — и начальник охотно дает команду: «Отставить!» Оно спокойнее. Да и сделано все, что велит присяга такому расплывчатому фантому, как Временное правительство. Верность Керенскому — не слишком ли это много для кадрового русского офицера?..

Как случилось, что я очутился в этих казармах, добровольно встал под знамена Временного правительства? Еще летом мне открылось, что у этого правительства ничего за душой нет и его наспех состряпанные лозунги — творение растерявшихся перед событиями политиков. Во имя какого мифического порядка и каких надуманных идеалов «сознательные и честные» граждане должны объединяться вокруг Керенского и его защищать? Это ублюдочное правительство не умело даже обеспечить созыва Учредительного собрания, которое я, — вероятно, с чьих-то слов, — считал панацеей от всех бед, земским собором, способным устроить русскую землю.

Приходилось слушать то ратовавших за отъезд за границу, то робкие голоса, советовавшие осмыслить надвигающуюся народную революцию и от нее не отшатываться, то уговоры примкнуть к «партии порядка»… какого? чьего? О, хаос и неразбериха, трусливые компромиссы, болтовня и непонимание!

Кончилось тем, что в исходе лета я дал себя уговорить кузену с хорошо подвешенным языком и подал заявление в юнкерское училище. Оформлявший поступление ротмистр, знакомый семьи, брюзжал, пожимая плечами:

— Нашли время соваться сюда — ноги надо уносить, молодой человек!

…Шел октябрь семнадцатого года. Страна притаилась перед неминуемым взрывом, а в стенах училища корнеты продолжали беспощадно цукать новичков, заставляя их распевать «журавли»[11] и заучивать на память имена коронованных шефов всех полков «императорской» гвардии. В знакомом доме выхоленный юнкер, подвыпив, шепчет, жарко сопя в ухо, что вербует в общество защитников трона («Пустого», — мелькает в голове). Ради конспирации его члены выжигают черную точку на околыше фуражки вместо отмененной Керенским кокарды… О, непроходимая, преступная глупость, о, кротовая близорукость! Мне иногда кажется, что я в сумасшедшем доме. Из Давыдова поступают тревожные письма. Что делать? Во что верить? К кому примкнуть?..

* * *