Избранное

В тот год — последний перед революцией — в Давыдове гостило пропасть народу, устраивались пикники, состязания в теннис, поездки по реке. Я стал избегать затей веселой компании, не ухаживал больше за кузинами. И это было, разумеется, замечено. А вскоре из болтовни прислуги, пользовавшейся деревенскими сплетнями, узналось, что я по вечерам хожу за реку, в деревню, там танцую с парнями и девушками, а с одной из них допоздна хоронюсь по укромным ложкам. Я не поддался попыткам пресечь мое деревенское знакомство, и на меня махнули рукой. Прогулки в экипажах и верхом устраивались без моего участия; взрослые смотрели на меня строго и неодобрительно. Я же радовался, что меня оставили в покое.

В ту зиму в Петрограде я думал о Насте непрестанно, но написать ей так и не решился.

5

Порывистый ветер с Финского залива гонит низкие, клочковатые тучи. Февральское хмурое небо посылает то снег, то ледяные капли редкого дождя. Потемневшие громады домов столицы угрюмо сторожат улицы. Дни бесцветны, и длинны тревожные ночи. Город бурлит, как темная вода в полыньях под арками Троицкого моста.

С Выборгской стороны, с Васильевского острова, с Охты, по всем невским мостам, из-за Обводного канала, от Московской заставы, по Лиговке — отовсюду вливаются в город нескончаемые колонны фабричных в темных куртках. Над ними лоскуты красных флажков, у всех на груди приколоты банты — они как пятна и брызги крови; коротким и порывистым шквалам песен — «Варшавянке» и «Марсельезе» — тесно в каменных коридорах улиц… Вместе с рабочими идут солдаты в серых шинелях: они иногда образуют сомкнутый строй, шагают в ногу, над папахами поблескивают штыки.

Старшеклассники вовсе забросили учение. Я целыми днями шатаюсь по Петрограду, приглядываюсь и слушаю: мне впервые доводится видеть народ, от которого я всегда отгорожен. Даже война не привела к сближению: мне она представлялась цепью вычитанных из газет патриотических подвигов, не вызывавших мысли о жертвах и страданиях народа, о предельном напряжении его сил. Наравне с другими школьниками я участвовал в сборах пожертвований на увечных воинов, распространял билеты на патриотические концерты Долиной, ходил в Таврический дворец сортировать и упаковывать обувь в импровизированном складе комитета помощи беженцам Государственной думы. Таков был мой вклад в оборону отечества.

И сейчас вижу подъезд дома по Литейному проспекту, на ступеньках которого мы стоим с моим приятелем-правоведом. В десяти шагах от нас движется людской поток — все шагают твердо и спешат. Иногда где-то впереди происходит задержка, колонна останавливается, рабочие сумрачно посматривают кругом. Чувствуется напряжение. Толпа накалена, и ее сдерживаемая ярость должна по малейшему поводу неминуемо прорваться наружу.

Рабочие оглядываются на столпившихся по тротуарам настороженных горожан — я отчетливо различаю на лицах неприязнь, слышу злые насмешки и замечания, недобрый смех. Обернувшийся на ходу пожилой рабочий с благообразной круглой седеющей бородкой машет кулаком и со злобой выкрикивает угрозы. Я вдруг догадываюсь, что это относится к моему товарищу: из-за золотых пуговиц и зеленых петлиц пальто они принимают его за офицера, снявшего погоны.

На скрещении Невского с Литейным происходит короткая стычка с одним из последних заслонов конной полиции. Всадники несмело наскакивают на плотную стенку народа. Одна лошадь из-за гололедицы падает, и спешенный всадник оказывается в нескольких шагах от дрогнувшей, но не побежавшей черной массы. Блеснули обнаженная шашка и выхваченный из кобуры наган. Из толпы летят булыжники — как только удалось их отодрать от мерзлой мостовой! В напряженной тишине раздается жуткий и разымчивый звон битого стекла: камни полетели в витрины магазина Соловьева. Гулкой хлопушей раздается одинокий выстрел: жандармский ротмистр пристрелил лошадь, сломавшую ноги при падении.

Грозны и неисчислимы наводнившие столицу толпы. Идут путиловцы, обуховцы, рабочая Охта… Питерский пролетариат, о котором я знал только понаслышке, неудержимо заполнил центральные площади и проспекты. Город сановников и парадов во власти рабочих окраин, отдан «мастеровщине» и солдатам! От их первого напора как ветром сдуло всех, кто как будто стоял или обязан был стоять на страже… чего? Настолько-то я просвещен — кругом достаточно, кому не лень, толковали о бездарности и слабоволии отрекшегося царя, продажности двора и обреченности строя. Вот все и рухнуло в одночасье, как карточный домик!

* * *

Никогда, ни до, ни после первых дней Февральской революции, кур д’онер[10] старого Потемкинского дворца и прилегающие улицы не видели такого столпотворения. Главный портик превратился в трибуну. Туда выходили господа депутаты для приветствия нескончаемых делегаций, едва ли не круглые сутки прибывавших к Таврическому, чтобы изложить свои требования и чаяния представителям Думы. Она тогда решительно заявила на весь мир, что ею возложены на себя полнота власти и руководство судьбами России.