Избранное

Мать и гувернантка, приехавшие спустя месяц, обнаружили, что я разучился сидеть за столом, употребляю бог знает какие выражения и сделался похож на своих сверстников, детей дворни. Были, разумеется, приняты меры для восстановления утраченной благовоспитанности и прекращения пагубных знакомств.

Но время неуклонно ломало воздвигаемые ограничения — в деревне куда быстрее, чем в Петербурге. Я все расширял рубежи своих походов, из сделавшегося тесным парка уходил в лес и плавал где угодно, лишь бы не в купальне. У меня завелась дружба с сынишкой телятницы Анисьи, тихим, задумчивым Васей. Он приучил меня молча сидеть над речкой и слушать лес в вечерний час. И до странности болезненно для деревенского мальчика Вася переживал брань, ссоры, грубое обращение с лошадьми. В ночном, куда я тайком сбегал к стерегущим лошадей детям, он уходил от костра, вокруг которого возились и состязались в озорстве и удали остальные пареньки. Вася бродил по уснувшим лесным опушкам или садился на пень и глядел на еле мерцающие в светлом небе звезды.

А потом мальчик вдруг исчез. Я узнал, что его сманили еще водившиеся в те годы на Руси бродячие сборщики милостыни, посылаемые на этот промысел монастырями поплоше. Иногда это были прикрывавшиеся подвешенной на цепочке кружкой и складнями нищие, обращавшие подаяния на собственную потребу. В домотканых армяках, порой в рясах и монашеских скуфьях, обутые в лапти, они кочевали меж деревень, обходя губернию за губернией, запыленные и обросшие, используя исконную жальливость русских крестьян, всегда готовых уделить от скудных своих достатков «несчастненьким». И, конечно же, сгинул Вася бесследно, тем более что ступил он на древнюю стезю калики перехожего в канун грозных перемен, покончивших с богомольями и нищенским промыслом.

* * *

В одиннадцать лет отец подарил мне первое ружье. Я с ним исчезал из дому на целые дни: рощи и поля, боры и душистые луга сделались моими. Мой охотничий наставник — незабвенный егерь Никита — знал лишь одну страсть: охоту и был слит с лесом, легашами и гончими, глухариной песнью и багряными звуками рога… Ах, боже! Оглашая ими облетевшие мелоча в ранние осенние сумерки, Никита делал дело своей жизни: то был лесной человек, исполняющий свое назначение. Невзрачный, косматый и безбородый, с лицом скопца, темный мужичонка Никита в этот миг превращался в лесного бога, был прекрасен и одухотворен, как сама Природа… Поднятая голова в замызганном картузе и нескладная лапа, зажавшая высоко над головой медь рога, выделялись на фоне заката эпическим охотничьим видением…

К концу лета я успевал отбиться от рук и огрубеть окончательно. В стеснительный петербургский обиход врастал трудно. Сердце мое целиком принадлежало оставленным в деревне друзьям; русская природа прочно владела моим воображением. Чем старше я становился, тем более тяготился городом, и зимними месяцами мерещились мне милые давыдовские приволья.

* * *

…Жаркий летний день. Еле ощутимое дуновение ветра колышет волны разогретого воздуха: опахнув пылающее лицо, они обжигают его и обдают пьянящим горьким запахом вянущих трав и цветов. Над лесом на горизонте дрожит и переливается струистое июньское солнце. За лугом блестит река. Вдоль валов подсыхающей, скошенной утром травы движется вереница деревенских баб и девушек в ярких сарафанах и платках. Коротким движением грабель они раскидывают и переворачивают ее сочно-зеленой стороной к солнцу. На глади покоса пышными островами лежат большие кучи готового сена. К ним на махах или вскачь подъезжают порожние телеги с привязанным позади подпрыгивающим на кротовых бугорках гнетом.

На одной из них, стоя, в совершенном азарте, правлю я. Лихо выкатываю на луг, и с жаркого сена навстречу мне поднимаются женщины, начинают подносить крепко сбитые берема. Наклоняясь за ними с растущего воза, я вижу вблизи разгоряченные загорелые лица с приставшими к влажной коже сенинками. Бабы подтрунивают над моей неумелостью, подают сено по двое и по трое зараз, подгоняют, смеются.

Я стараюсь поспеть за ними изо всех сил. И особенно хочется отличиться и показать, что я умею навивать воз не хуже заправского мужика, когда с сеном на граблях подходит девушка-подросток, повязанная по-бабьи платком. Из-под него на меня серьезно смотрят синие глаза. В них нет веселой насмешливости, как у остальных, а сочувствие. И нежность.

Этот сенокос положил начало моему юношескому роману с Настей, повлиявшему на судьбу мою в те годы. Завелись тогда наши первые робкие разговоры, мы стали тянуться друг к другу. Доверчивость Насти, сердцем подсказанное умение отвечать потребности моей к вниманию, нежности влекли меня к ней невыразимо. Она становилась мне все более и более необходимой и дорогой.