Избранное

Клевавшая на заросшей сенокосной дороге тетерка вдруг замерла с поднятой лапкой. Издалека донесся слабый стук. Он усиливается, вот примешалось к нему поскрипывание… негромкие голоса… Едут люди!

Тетерка издает особое, тревожное квохтанье. Цыплята к ней сбегаются. Тесно обступив мать, они спешат за ней, боясь отстать. Птенцы прижимаются к земле, таясь, как взрослые птицы. Мгновение — и весь выводок скрывается в кустах.

2

Облепленная оводами лошадь с потемневшей под шлеею и в пахах шерстью мелко и быстро шагает, сильно влегая в хомут. Идущий рядом Базанов обмахивает ее веткой. Он перекинул вожжи через оглоблю. Править не нужно — жара и слепни извели коня, и он что есть силы тянет телегу, спеша к дому. Идущий сзади Конон Степаныч еле поспевает. Он разулся и несет связанные сапоги на палке за плечом.

В телеге двое седоков в солдатских заношенных гимнастерках и фуражках со смятым, сбитым назад верхом и круглым, невыгоревшим пятном на околыше. Василий Зададаев сидит, опираясь одной ногой на чеку заднего колеса. Другой у него нет. Рядом с ним лежит, потряхиваясь на ухабах, отстегнутый неуклюжий протез. Василий крепко ухватился руками за грядку и задок телеги. На лице его — худом, с лихорадочно блестящими из-под козырька глазами, небритом и странно белом — застыло напряженное, злое выражение.

Другой солдат, Ефрем, растянулся в телеге на накошенной по дороге траве. От этой теплой, сочной подстилки идет сладкий влажный запах умирающих цветов. Глаза Ефрема закрыты, но он не спит. Полное, одутловатое его лицо свежевыбрито и густые брови нахмурены. В передке телеги увязаны два солдатских сундучка.

От города отъехали верст восемь. Все молчат. В чайной и по пути приезжие успели узнать все нехитрые деревенские новости. В самом деле, может ли что стрястись необычайное в Кудашеве? Ну, поумирал кое-кто из стариков, у Дементия пала неразжеребившаяся кобыла да вот вдова Фекла на выселках не выдержала — заколотила избушку и ушла бог весь куда с нищенской сумой. Еще вот Нил Ермилин отсудил-таки у общества пустошь Кочержиху, хотя мир и не пожалел издержек. Да разве перешибешь его мошну! Об Ольге не обмолвились, конечно, ни словом.

В общем оказывалось, что все в деревне идет своим чередом, как при отцах и дедах, — деревня спит себе непробудно, словно не слышит грохота войны. Если и чувствуется порой, что надвигается нечто неизведанное, неопределенное и тревожное, как при заходе несущих гром и молнии туч, то все это пока далеко и — кто знает? — пройдет стороной…

О себе раненые рассказывали мало. Да и старики, боясь встречных вопросов, не очень их расспрашивали. Базанов остерегался быть втянутым в обсуждение чужих семейных дел. Конона Степаныча томило сознание вины перед сыном. Как объяснить ему и оправдать полное разорение хозяйства?

По некоторым недомолвкам и уклончивым ответам Василий почуял, что дома у него не все ладно, и сразу замкнулся, нахмурился. И Ефрем, у которого мозжили кое-как сросшиеся кости раздробленного таза, думал о чем-то своем.

3

Дорога идет лесом. Лишь изредка выводит она на некошеный цветущий луг, на самый припек, где сильно донимают оводы.

Лошадь стала.

— Что там? — спросил, очнувшись, Ефрем.

— Пущай маленько вздохнет перед взгорком, — ответил Базанов. Он ходил вокруг лошади, поправляя шлею, проверяя чересседельник или выпрастывая из-под хомута взмокшую гриву. Лошадь, вытянув шею, устало фыркала и встряхивалась всем телом, так что ходуном ходили дуга и оглобли.

Телега стояла на мостике через лесной ручеек. Выбегавшая из-под засыпанного землей фашинника вода образовала тут же прохладный омуток, устланный гладкими, чистыми камушками. Конон Степаныч, растянувшись на крутом берегу и упираясь в дно руками, чтобы не соскользнуть в воду, припал к ней и пил. Василий с трудом слез с телеги и тяжело запрыгал в сторону, опираясь на палку и поддерживая равновесие свободной рукой. Ефрем тоже встал и, соблазненный видом прозрачной воды, заковылял к ручью, переваливаясь на изуродованных ногах, как утка.

Покончив со своими делами, все понемногу собрались вокруг телеги. Солдаты, облокотясь на нее, курили. Базанов по-хозяйски осматривал колеса, щупал тяжи. Наломав веток, Конон Степаныч обтирал ими лошадь, обмахивал ее, приговаривая:

— Ишь ты, в кровь искусали, окаянные…

Лошадь стояла, отставив одну ногу и непрерывно остегивая себя хвостом.

— Эх, ешь твою с квасом! Меня точь-в-точь в таком месте угостило, — начал, прикидываясь веселым, Ефрем, чтобы прервать томившее путников молчание. Он оглядел громадные сосны, взнесшие свои кроны над горкой, и всей грудью вдохнул горячий смолистый запах.

— И там такой же ручеек по опушке протекал, только за ним поля шли, жнивье. Нашу шестую роту пригнали на прикрытие артиллерии, вдоль опушки восемь орудиев стояло. Дело в сентябре было, седьмого числа, как сейчас помню, под праздник. Солнце пекло, что в июле, и смолой, как здесь, пахло. Мы под деревьями укрытия себе порыли и залегли. А жара такая, пить хочется, мочи нет — землячки то и дело с котелком к ручью бегают.