Избранное

— А ты не давай остыть-то, не давай! — игриво подмигнул Николай Егорыч пристально и мягко глядевшей на него бабе, входя боком в узкую дверь кладовой, устроенной под лестницей и тесно уставленной ящиками, коробами и корзинами всевозможных размеров. — На то ты и повариха! А графин на холод вынеси, не забудь, так-то вот! Ну-ка, Прохорыч, давай в коврах да занавесках пороемся, авось не все моль поела, что-нибудь и нам, сиротам, оставила, хе-хе! Ишь ты, сколько тут всяких укладок наставлено — небось сто лет копили, мужички наработали! А теперь вот все мужику и вернулось, — рассмеялся он раскатистым смехом. Самодовольство так и выпирало из Николая Егорыча, он едва не захлебывался от восторга и говорил без умолку. — А пыль-то, пыль-то какая, прости господи… Эге, а это что? Вот диво — на сундуке-то ни пылинки… Чудно…

Илья Прохорыч суетливо и бестолково завозился с ремнями какого-то допотопного баула: сердце приказчика зашлось под загоревшимся взглядом сразу насупившегося и смолкшего хозяина.

4

Николай сидел на краю выложенной кирпичом ямы перед топкой борова и смотрел на слабо мерцавшие за дверцей языки пламени, перебегавшего по плохо занимавшимся, шипевшим дровам. В красноватых отсветах огня дряблое лицо старика казалось неживым. Он зябко ежился, поправляя накинутый на плечи вытертый нагольный полушубок.

На дворе смерклось, и цветочная потонула в потемках. В ней стоял сильный запах сырой холодной земли. В дальнем углу мерно и громко падали на ящик или доску капли, будто отсчитывали время — это дотаивал лежавший кое-где на рамах снег, и вода сочилась сквозь щели.

Николай и вправду был едва жив, не хватало сил встать и надеть шубу в рукава. Как пришел сюда с час назад с вязанкой хвороста, так и опустился тут, и все сидел, никак не мог набраться духу, чтобы взять кочергу и помешать в печке. С самого наступления холодов старый садовник не имел ни минуты отдыха, так как взялся за непосильную работу.

Ему и прежде, при генеральше, бывало нелегко добиться необходимого для его хозяйства. Теперь же, с наступившим по ее отъезде междуцарствием, стало вовсе невозможно получить и самое нужное. Илья Прохорыч да и все, к кому он обращался, отмахивались от него.

Николай настойчиво требовал, чтобы к оранжерее, не мешкая, подвезли дров.

— Не запасли! Мое какое дело… Врете все небось — как это, чтобы в барском имении дров к зиме не было? Сами отапливаетесь, а моим цветам пропадать? Понятия в вас нет — морозы подошли! Долго ли все загубить? Растения есть нежные, им никак нельзя, чтобы меньше пяти градусов тепла держать. А в ответе кто будет, с кого спросят?

Видя, что ему не отвязаться от назойливого старика, Илья Прохорыч дал знать Бурову, что для оранжереи требуется на первый случай пять сажен дров, и спрашивал, где их заготавливать. Николай Егорыч находился в то время безотлучно в городе, по горло занятый сдачей крупной партии кож для армии. Выполнение контракта не ладилось, и Буров, раздраженный несговорчивостью приемщика, крепко выругал подвернувшегося под горячую руку посланца и велел вперед по пустякам лошадь в город не гонять и дров на всякие дурацкие барские затеи и полена не давать.

— Ну и пусть все пропадом пропадет! — вскипел Николай, узнав про отказ, и ушел из конторы, хлопнув дверью. Часа два пролежал он после того на койке в своей каморке, отгороженной за печкой людской кухни. Как ни обдумывал старик положение, как ни убеждал себя, вздыхая и бормоча, что его хата с краю, оставить цветочную на произвол судьбы оказалось для него невозможным. Мысль о гибели выращиваемых им всю жизнь цветов и растений, огромных агав, находившихся уже более полувека на его попечении, всего этого дорогого для него живого мирка, была невыносима. Но что мог он, хилый семидесятипятилетний старик, сделать, чтобы защитить своих изнеженных питомцев от мороза, неумолимо проникавшего сквозь зыбкую преграду из стекол и тоненьких щитов? Помаявшись и повздыхав, Николай поднялся и побрел к своим обреченным цветам, смутно надеясь найти выход.