Избранное

На глазах у Александра Александровича появились слезы, он водил руками, напевая, отбивая такт ногой. То, что не мог выразить звуками, дополнял мимикой и жестами.

— Поймите, — снова заторопился он, — она вся в этом, истинная Россия, та, что у Лермонтова и Пушкина. Тут и «Слово о полку Игореве», и лесные скиты, и Рублев с Дионисием… Ведь не в частушках же она, резных петушках и ерничестве, верно? Но вслушайтесь дальше! Сквозь напевную кантилену доносится дальний гул, поднимается тревога. Сердце томят тяжкие сомнения и думы… плачут скрипки, за душу берет скорбный голос валторны… Звучит, напоминая о неизбежном, рояль… Вот это… ну, в конце адажио, ах! Тургенев верил в наш язык, а я… я верю в русскую музыку…

Тут Александр Александрович, потерявший нить своих мыслей, осекся. Он стоял, озабоченно нахмуренный, усиленно что-то вспоминая, потом виновато, растерянно оглянулся. Его слушатели мало вникали в туманный смысл его речей и больше следили, чтобы он не упал.

— За нее бы надо жизнь отдать, а я вот не могу с водочкой расстаться, — про себя добавил Александр Александрович и протянул руку за стаканом.

— Наплел ты тут, барин, чего нам век не разобрать, ну а складно у тебя выходит, ловко.

— А все-таки понять можно, к чему он клонит, — уверенно заявил Андрей, еще мало захмелевший. — Не по нутру ему, вишь, сермяжная Русь, мужицкая, вот он и жалеет, что конец пришел той, барской.

— Каждому свое, — рассудил Семен, следя маслеными глазками за музыкантом. Тот судорожно опорожнил стакан, охал и вздрагивал от отвращения. — Закуси огурцом, пройдет… Ты, музыкант, нам того… спой… Смерть люблю.

И Семен вдруг высокой фистулой, неожиданной при его плотной фигуре, мясистом носе и могучей бороде, затянул, срывая голос:

Прощайте, мать родная, сестры…

— Тише ты ори, — всполошился Андрей, — всю усадьбу на ноги поставишь.

Но Семен занесся еще отчаянней: его вдруг и сильно разобрало.

Однако вскоре голос его ослаб. Он растянулся во весь рост на полу, долго чему-то про себя посмеивался, а потом, едва Андрей подложил ему под голову скомканный пиджак, сразу захрапел. Забравшись с помощью Андрея на полок, Александр Александрович беспокойно дремал, то бормоча, то вскрикивая во сне.

Садовник прибрал остатки закуски и, подсев к топке, задумался у огня, время от времени сливая в припасенную бутыль натекавшую в стакан самогонку.

С некоторых пор Андрей был не в ладу с самим собой. Сознавая всю серьезность наступивших перемен, он подумывал, не лучше ли ему загодя уйти от Балинских. Однако Петр Александрович не только не обижал его, но отличал из всех — помог построиться, давал покосу, недавно обещал выделить земли на хутор. Так не обождать ли? А вдруг мудрец Семен прав и бар окончательно не спихнут? Но если их выкорчуют с корнем, а он не уйдет, как будут смотреть на него мужики, и сейчас считающие его барским прихвостнем? Должно быть, из-за этих раздумий и хмель не брал Андрея.

Когда Дуня, нашарив в темноте щеколду, тихонько отворила дверь в баню, Андрей все сидел возле топки.

— Это вы, Дунюшка? — встрепенувшись, ласково сказал он. — О нем беспокоитесь. Утих он, спит.

Александр Александрович лежал, глубоко засунув руки между коленями, скорчившись, как спят, когда зябнет неукрытое тело. Голову он подтянул к груди, так что видны были только поредевшие, с сильной проседью волосы на затылке да неестественно выгнутая шея. Дуня беспомощно оглянулась на Андрея.

— Я помогу довести до дому, — предложил Андрей. — Только маленько обождите, пока я порожний стакан подставлю. Не то, не ровен час, добро прольется.

— Хоть бы оно все в землю ушло, — глубоко вздохнула Дуня.

— Это верно, через вино хорошего мало бывает, — охотно согласился Андрей.

— Измучилась я со своим, Андрей Иванович, — вдруг вырвалось у Дуни, она присела на край полатей возле мужа, подложив ему ладонь под голову. — За все годы только и было хорошего, что времечко, когда жил он у меня в телятнике…

Андрей сочувственно кивал, поглядывая на Дуню, неудобно примостившуюся на высокой приступке, словно подбитая птица на ветке.

— Что говорить, намаялись вы с ним! — Сменив стакан, Андрей поднялся. — Пойдемте. Только дверь подержите, я его пронесу, а там на закорки возьму, вмиг доставлю, легкий он у тебя, милая… Ничего, красавица, не такие твои годы, чтобы убиваться, — говорил Андрей, хотевший искренне подбодрить Дуню.

— Нет, Андрей, — доверчиво призналась Дуня. — Саша все грозит уехать. Если он меня бросит, я жить не останусь, — уже со слезами договорила она.

— Зря такое говорите, — строго сказал Андрей. — Айда, пошли.

11