Избранное

Он долго молчал, посеревшее лицо его замкнулось. Я теперь понимаю, что он тогда изо всех сил боролся с искушением посадить меня рядом с собой и вернуться на усадьбу, к старому… Однако он с собой справился. Очнувшись от задумчивости, он рассеянно провел рукой по моей щеке, слегка кивнул нам обоим и тронул лошадь вожжой. Двуколку сильно дернуло, дядя Саша качнулся назад, хотел было обернуться к нам, но сильно тянувшая лошадь не дала. Она быстро умчала легкий экипаж, скоро в последний раз мелькнувший за деревьями.

— До свиданья, дядя Саша! — заорал я как мог громче, но волнение сдавило горло, и мой крик вряд ли до него донесся.

Дядя Саша уже больше никогда не вернулся, он как в воду канул. Много спустя прошел слух, что его зарезали и ограбили в селе на большой дороге. Но в те смутные времена проверить это было уже некому.

12

Усадьба обезлюдела исподволь и незаметно: уехала Лиля, уехал дядя Саша, Костылев, фон Ховен… И вскоре оказалось, что разъехались все гости. Смолкла музыка во флигеле, за стол садилось непривычно мало народу, обеды и ужины проходили в молчании.

Петр Александрович в те поры часто отлучался в уездный город, нервничал, распечатывая письма. Работы в усадьбе велись спустя рукава, на запущенных огородах перерастали овощи, оскудели поставки безнадзорной молочной фермы и птичной. Приказчик уходил от барина, разводя руками. Словом, все шло кое-как.

В какой-то вечер — когда вся прислуга улеглась и усадьба погрузилась в темноту — Петр Александрович вызвал к себе в рабочую комнату Владимира, меня и Сеню, деревенского мальчика лет пятнадцати, носившего за Балинским удочки и потому пользовавшегося его доверием.

На огромном столе с охотничьими принадлежностями лежала груда всевозможного оружия — охотничьего и военного. Мы покрыли его, по указанию Петра Александровича, густой мазью, обернули в масленую бумагу и, связав в несколько охапок, потихоньку вынесли из дома. В потемках безлунной ночи, соблюдая строжайшую тишину, мы пробрались в дальнюю опушку парка, к старым, давно заброшенным картофельным погребам и там, засветив фонари, принялись копать в песке яму, работая и двигаясь опасливо, точно за нами подглядывали из-за ближайших деревьев.

— А не проржавеет тут все после первых дождей? — спросил отца Владимир.

— Пустяки! Разве надолго? Неделю-другую полежит, а там… — Петр Александрович так и не досказал, что будет «там».

Потом он сделал перочинным ножом надрезы на коре ближайшего к тайнику дерева, промерил шагами расстояние и велел нам как следует разровнять песок.

Вскоре после этой ночной экспедиции для всех сделалось очевидным, что близится отъезд. Однако взрослые хранили столь многозначительное молчание, что было немыслимо подступиться к ним с расспросами.

В кладовые сносились разные вещи, иные укладывались в чемоданы, а потом снова оттуда доставались и переносились в шкафы и сундуки. В доме воцарился невиданный беспорядок. Какая-нибудь наполовину наполненная корзина с откинутой крышкой оставалась по нескольку дней подряд посреди комнаты в окружении раскиданных где попало вещей. Видимо, никто толком не знал, что брать с собой, что оставлять или прятать на всякий случай у преданных и надежных мужиков из соседних деревень.

Вызванному из усадьбы Никите было велено забрать к себе в деревню всех легавых собак. Другому мужику отдали гончих — чудесных заморских вислоухих псов, доставленных Балинскому из Франции уже в войну.

Отъезд несколько раз назначался и вновь откладывался. Петр Александрович до последнего мгновения колебался: следовать ли советам деловых друзей и махнуть за границу, пока можно перевести не совсем обесцененные капиталы, или переждать ненастье на кавказской Ривьере? В конце концов он решил переехать в Сочи и те два-три, от силы четыре месяца, что придется прожить вдали от Петрограда, «пока там все не успокоится», употребить на устройство недавно приобретенного на Черноморском побережье земельного участка. Он приготовил везти с собой чемодан с искусно упакованными черенками чайных роз любимых колеров.

Возникла и другая забота: как ехать при таком развале железных дорог? Юлии Владимировне стоило больших трудов побороть романтический проект супруга, хотевшего снарядить нечто вроде бурского фургона и перекочевывать на юг табором, с поэтическими кострами на привалах и подножным кормом для путешественников и лошадей: предполагалось по дороге охотиться и ловить рыбу. Помирились на более прозаическом плане: до губернского города — около ста верст — добираться на лошадях, а там пересесть в поезд. Связей Балинских должно было хватить на то, чтобы заказать нужные места в курьерском поезде.

Без собак и ружья мне ничего не оставалось делать, как бродить целыми днями по усадьбе. Я уныло слонялся по парку и думал, что вряд ли уже когда-нибудь сюда вернусь.