Избранное

У меня еще остается надежда. Краем уха я однажды услышал, что человек — положим, Павел Петрович, — с которым не раз у меня бывали деловые редакционные встречи, некогда имел прямое отношение к РТ. Прихватив с собой, чтобы вручить ему, свою новую книгу про жизнь, триумф, страдания и смерть Великого Композитора, я направляюсь в редакцию к Павлу Петровичу. Все, что мы говорим о незабвенных недолгих годах того странного времени, когда кое-что было можно несколько больше, чем было можно прежде, и примерно на столько же больше, чем стало можно теперь, о том почти лепешечной, блинчатой толщины промежутке времени меж прежде и теперь, когда мы думали о послезавтра много лучше, чем о позавчера, и думали, что имели если не все, то хоть кое-какие основания думать о послезавтра именно так, все это, оставшееся, как запах и вкус, но не цвет и не форма того незабвенного промежутка, уже на исходе его тонюсенькой толщины, на самой периферии ее, в миллимикроне от наступившего вскоре, возможно, уже через миллисекунду прихода теперь, поползшего, как ТАНК в Синае 1967-го или в Праге 1968-го, — чуть-чуть позади, в исходе 1966-го отразилось все, как теперь преотчетливо видно, на судьбе РТ, возникнувшего и исчезнувшего, будто его и не было никогда. Павел Петрович рассказывает, говоря о странных временах, а я пытаюсь сцепить — и я сцепляю скрепки, взятые со стола, зацепляю одну за другую, — те дни и годы и эти, и что-то такое в этой повисшей, провисшей цепочке высмотреть очень свое, очень личное, очень интимное, то есть равно далекое как от Синая, так и от Праги, вроде того, что я, как нарочно, все в своей жизни начал менять с 1967-го, и с той-то поры, когда стало можно значительно меньше, мне начинало хотеться значительно большего, и я стал свободным (прекрасное слово!) художником, а потом стал свободным (чудесное слово!) любовником, а потом стал свободным (великое слово!) гражданином, который все очень свое, очень личное, очень интимное, очень далекое от Синая обратил неожиданно так, что уже до Синая как будто рукой подать, особенно когда из непосредственной его близости пишет мне сын, который на исходе субботы, в начале пятого, 11 марта, вышел из кибуца Мааган-Михаэль, где провел два дня на экскурсии в птичьем заповеднике, вышел на шоссе, и тут из остановившейся машины выскочили люди и закричали: «Бегите в полицию! — Там стреляют, есть убитые и раненые!», — а из другой машины раздался крик: «Террористы!» — и мы все бросились бежать в кибуц… Но это сейчас, уже спустя триста двенадцать лет, в 1978 году, когда я, сидя в редакции, слушаю в высшей степени странную историю про РТ и все остальное.

Как поведал мне Павел Петрович, журнал РТ исчез потому, что он выходил, не получив у властей обязательного утверждения. Я готов был воскликнуть: «Не может быть!», — но остановился, сообразив, что именно с таковой, достаточно мистериозной детали и должна была начинаться вся невероятная цепь событий, касающихся моего повествования. Броский, необычного формата, с великолепно выполненными в стиле, так сказать, интеллектуального фотомонтажа газетными обложками, журнал этот немедленно стал куда популярнее серенькой газетенки, публиковавшей программы радио и телевидения. Почему-то газетенку, начав выпускать журнал, не закрыли. Оба издания, основным назначением которых было одно и то же — давать недельные программы ТВ и радио, — продолжали выходить одновременно и, вероятно, руководящий аппарат увидел в журнале некую угрозу той единообразной серости, тупости и идеологической непрошибаемости, которые царили во всей прессе и, в частности, в газетенке с программами. За журналом стали приглядывать, начались неприятности, главный редактор ушел, и, хотя его преемник поворачивал дело на более правильный путь, еженедельник, выходивший с апреля 1966 года, просуществовал чуть больше года. Так быстро все закончилось с РТ, и помнят о нем, верно, лишь кое-кто из художников и журналистов да какая-то часть читателей, воспринимавших журнал, как я, знамением новых времен. Но и я — вспоминал бы я об РТ, когда б не связанные с ним, с одним из его номеров, воспоминания личные? Как бы то ни было, журнал все же существовал, и я уже было вздохнул не то облегченно, не то обреченно — вот она, реальность, подступает ко мне и рушит мой сюжет, едва закопошившийся в сознании, — однако подумал, что у нас, в этой очень дисциплинированной стране, то, что не утверждено благословением начальства, не может считаться действительностью, а является мистикой по существу и чем-то реакционным по содержанию и противоречащим целям, в какие бы тоги оно ни рядилось. Я подумал так и почувствовал, что мое ощущение ирреальности не изменилось. К тому же, я ведь не нашел журнала в библиотеке! Как вы думаете, почему? — спросил я у своего собеседника.