Избранное

Причина, подумав, отвечал мне Павел Петрович, в этих буквах РТ, в двух литерах огромного размера — «акцидентного кегля», как сказал бы я тридцать пять лет назад, поигрывая знанием полиграфической терминологии. Буквы на обложке не расшифровывались никак. Павел Петрович сказал, что это тоже вызывало раздражение у руководства, и когда он это сказал, я опять с трудом удержался, чтобы не влезть поперек его слов со своим восклицанием, потому что вдруг вспомнилось мне, что тогда, в 1966 году, когда картинки и странички журнала то и дело появлялись на доске в одном из коридоров института, повешенные под силуэтом орущего петуха, я в шутку связывал буквы РТ с именами двух подружек, занимавшихся в силу профкультнагрузки просвещением своих коллег под эгидой кем-то придуманной эмблемы «Горластый красный петух», из коих подружек одна, вернее — вторая, то есть на литеру Т, стала в дальнейшем, спустя тридцать лет и три года, моей верной любовницей, ныне женой, а другая, на первую литеру Р, в начальных порах любви своей подружки к автору этих строк предоставляла ей время от времени ключ от своей новой кооперативной квартиры. Но это много спустя, однако и тогда, в 1866-м, была у меня любовница, к чему обе подруги сочувственно относились, видя и зная, как я страдаю, и, ощущая их сочувствие, я потому-то и приходил к ним в коридорчик — чтобы отдохнуть от мук моей необычайно сложной, своеобразной любви, отдохнуть в обстановке живой простоты бескорыстного женского понимания и обаяния, интеллектуальных бесед, эмблемы горластого петуха и вырезок РТ под ним.

На журнальной обложке литеры не расшифровывались, искать журнал под названием «Радио, телевидение» было бессмысленно, а под буквами РТ он отсутствовал в картотеке по той, вероятно, причине, что, когда раздраженное начальство указало на недопустимый формализм в столь идейно важном деле оформления журнала, художник его взял и внутри огромной литеры Р, на ее ножке, вписал небольшие буквочки, составляющие слово

П

Р

О

Г

Р

А

М

М

Ы

— дабы, как думал художник, начальство заткнулось. Но начальство, как известно, не заткнулось, тем более что РТ за качество своего оформления успел получить к тому времени где-то на Западе международную премию, что с советским журналом случилось впервые, и начальство этим напугано было чрезмерно. Так что, продолжал Павел Петрович, следовало, возможно, искать в картотеке на П, но, с другой стороны, выходила под тем же названием и газета, и тоже еженедельник, и могла оказаться путаница.

— Словом, не знаю, как библиотека, а я, — сказал Павел Петрович, — являюсь обладателем полного комплекта. Может быть, и единственным, потому что журнал по подписке не шел, и невозможно предположить, чтобы кто-то мог купить все номера. А вас интересует что-то конкретное?

В комнате, кроме нас двоих, был художник, разбиравший груду фотоснимков. Время от времени он принимал участие в нашей беседе — он был сотоварищем Павла Петровича по работе в РТ и тоже многое помнил. Я, однако, поостерегся в казенных стенах произносить имя писателя-эмигранта и, взяв бумажку, написал:

Виктор Некрасов. Рассказ о кинофильме — «35 дней в Италии» или что-то в этом роде.

— Нет, нет, — сказал Павел Петрович, отводя глаза от бумажки и задумчиво направляя взгляд за окно, — фильм назывался «38 минут в Италии»; а рассказ… Сейчас скажу…

Тридцать восемь минут с той незапамятной поры легко могли обратиться в тридцать пять дней и в тридцать восемь парсеков — парсек, всем известно, есть параллакс, равный только одной лишь секунде, правда, угловой, но ведь время и пространство, гений и злодейство — разве это вещи не совместимые? — а сам параллакс представляет собою тот угол, вершина которого будет где-нибудь в центре звезды — неважно, пяти-шести-или-же-бес-конечной, — а лучи нежным прикосновением тихо обнимут Землю и Солнце (их размерами пренебрежем), для примера полезен тот факт, что у ближайшей из звезд, а именно Альфа Кентавра (мне импонирует, в силу классических ассоциаций, «Кентавра», а не «Центавра»), параллакс этот равен всего лишь трем четвертям секунды, меньше парсека, — ну а к тому же в Италии нынче, в иную, невероятную пору, проводят не тридцать восемь минут и не тридцать пять дней, а, говорят, четыре-пять месяцев, нежась под Солнцем, меж Небом и Землей, рядом с Альфой Кентавра, далеко от Руси и близко от Нового Света, и с какою скоростью идет там, в Италии, время, никто не знает, разве что Альдо Моро, узнавший все.