Избранное

— Эх, голова! — заключил хмуро Муртуза. — Сняли нищего. А потом будут в Америке показывать, какие мы тут голодушники и оборванцы.

— И как бросаемся на бублики! — добавил Васак, стрельнув взглядом в сторону Сурена.

Они теперь неразлучные друзья, всегда вместе. Воцарилось неловкое молчание.

— А папахоносцы много у вас угнали скота? — спросил я Ахмеда, чтобы переменить разговор.

— Много, — был ответ.

— Почему же вы не пасете коров на той стороне? Там они вас не достанут, — вмешался в разговор Арам.

— Папахоносцы не достанут, кочи достанут. А корове не все ли равно, под чьим ножом умирать? — горько усмехнулся Ахмед.

К вечеру, когда мы возвращались из гончарной, лихая тройка летела нам навстречу. Впереди нее неслись верховые во главе с Хореном. Снова полетели на обочину дороги конфеты, печенье, пряники, посыпанные сахарным порошком, даже леденцы, которых мы никогда не ели. Американцы, пировавшие у Вартазара, изощрялись в щедрости. Лакомства дождем сыпались нам под ноги.

Как трудно было удержаться от соблазна! Но мы видели устремленные на нас стекла фотоаппаратов, и ни один из нас не нагнулся.

Я увидел, как наливается кровью лицо Хорена. Ярость, видно, душила его, но он сказал очень вежливо:

— Угощайтесь, ребята, не стесняйтесь.

Один пряник, толстый, округлый, похожий на наше зажигательное стекло, покатился по обочине дороги и, ударившись о ногу Аво, остановился.

Аво порывисто отвернулся, и я заметил на его ресницах капельки слез.

Одному американцу все же повезло. Кто-то в толпе стал хватать все, что бросали с тройки, и обрадованный американец взял мальчика на мушку. Только и слышно было: щелк-щелк!

Из-за поворота тропинки появился дед. Поравнявшись с нами, он некоторое время смотрел на обилие гостинцев, разбросанных вокруг.

Его сухое, жесткое лицо, на котором еще глубже обозначились морщины, круто огибающие углы опущенных, насмешливых губ, заметно посерело, потом оно стало наливаться кровью. Вероятно, он нас понял и сочувствовал нам.

Мы стояли неподвижно. Только один, отделившись от нас, гонялся в пыли за катившимся по дороге пряником.

— Чей это щенок позорит имя нгерца? — загремел вдруг дед. — Разве ему неведома честь?

— Так это же Мисак, дурачок Мисак! — раздалось в толпе.

— То-то! — сказал дед, довольный, и продолжал свой путь.

IX

Запретный плод бывает заманчивым, покуда его не отведаешь.

С того дня, как меня посвятили в гончары, прошли три месяца. Три месяца изо дня в день я делаю одно и то же — леплю всевозможные глиняные изделия. Недотрога — гончарный круг — давно спустился на бренную землю и бывал порой даже надоедливым.

Нельзя сказать, что мы друг друга очень любим. Вчера, например, я ушел домой, не позаботившись закутать его мешком. А на днях он, в свою очередь, сыграл со мной злую шутку. Когда я хотел снять готовый кувшин, вдруг колесо повернулось на пол-оборота, и этого было достаточно, чтобы кувшин разлетелся в руках. Так отплатил он мне за невнимание: я забыл закрепить колесо на защелку.

Да, игра потеряла всякий интерес. Душа больше не лежит к ней.

Интересно, что думает Васак? Выбрав удобный момент, я спросил:

— Ксак, может, ты скажешь, на кой черт мы делаем эти горшки?

Васак растерялся. Он явно не был готов к такой беседе.

— А чтоб посмотреть, кто больше сделает, — неуверенно ответил он.

— Ну что из того, кто больше сделает? Ведь не покупают же наших горшков.

— Пусть не покупают. Еще лучше. Тогда у нас будет их больше.

Я рассердился:

— Ксак, ты дурак.

— От дурака слышу.

Так закончился этот наш неудавшийся разговор. Но не дальше как через день-другой я узнал, что Васак не меньше меня озадачен бессмысленностью своей работы и под разными благовидными предлогами старается улизнуть из гончарной. Это не на шутку встревожило стариков. Страх за нашу судьбу сделал их снова неразлучными. Не проходило дня, чтобы они не заходили друг к другу, не справлялись о здоровье, не говорили о тысячах мелочей, ни на минуту не спуская с нас настороженных глаз. А мы, по правде говоря, сами не понимали, что с нами происходит. Разочарование? Грусть? Сожаление о лете, мелькнувшем как сон, или лавры гимназистов, блеснувших новым спектаклем, не давали нам покоя?

За чаем я ловил на себе немой взгляд деда, видел печальное лицо матери. Мне жаль их: и деда, и мать. Очень жаль. Я решил больше не прогуливать рабочих дней. Вот встану завтра рано-рано, возьму платок с завернутой в него едой, как бывало раньше, и пойду с дедом. Но приходит завтра, и на меня находит такой сон, что и пушкой не разбудишь. Просыпаюсь, а деда уже нет. Аво тоже. Не беда. Сейчас я оденусь и пойду. Может быть, догоню их по дороге. Еще не поздно.

Выхожу за ворота с твердым намерением идти в гончарную. Делаю даже несколько шагов по тропинке гончаров. Но мои ноги сами собой поворачивают к заброшенному домику за школой, где под дырявой крышей мои сверстники репетируют новую пьесу.

_*

Упорство Аво, с каким он работал, добиваясь признания, меня смешило. Я смотрел на него и вспоминал те дни, когда я, так же как он, выбивался из сил, лишь бы быть замеченным дедом.