Избранное

«Чего ты хочешь, мальчишка? — хотелось крикнуть ему. — Признания? Ты думаешь, глупый, гончарный круг — тот предел, за которым начинается полное благоденствие? Но вот стою я перед тобой, несмышленыш, — что прибавилось в нашем доме от того, что я из подручного превратился в мастера?»

Аво ни с чем не хотел считаться. Он работал самозабвенно, не покладая рук, с явным намерением перещеголять меня. Ах ты, коротышка, вон куда ты метишь! Хорошо же! Дух соперничества овладевает мною на некоторое время, но, видит бог, чем больше я делал над собою усилий, тем меньше оставалось у меня желания работать.

Дед, от которого ничего не скроешь, заметил перемену. Я уже не мог уйти от его острых, настороженных глаз. За чаем, в гончарной, даже когда я не видел их, они молча укоряли меня. Но зато как светлело, какой широкой, лучистой улыбкой озарялось это лицо при виде стараний Аво! Легкий на переходы от одного настроения к другому, дед однажды воскликнул:

— Быстроногий барсук и хромого джейрана не догонит!

В другой раз он сказал:

— Дальше положишь — ближе возьмешь. Как говорится, где найдешь, там потеряешь. А ну, скажи, красиво живет кукушка? Бездельница, она даже не вьет себе гнезда, а свои яйца кладет в чужие гнезда…

Пусть так. Если от этого тебе легче — пожалуйста, дед, ругай сколько влезет. Но только, чур, моей ноги в твоей гончарной больше не будет. Можешь хоть сейчас поставить своего любимца за мой круг. Он ведь теперь не хуже меня разбирается во всем. Так пусть поработает. Отдаю свой станок со всеми потрохами. Не жалко.

В самом деле, чего жалеть? Слов нет, делать горшки — это не коров пасти. В глазах всех мальчишек села я бог весть какой неприступный, как ни говори, а мастер. Но что толку от того, что ко всем прочим изделиям, изготовленным дедом, прибавились и мои? Какая польза? Разве от этого мы стали есть белый хлеб? Или у нас прибавилась лишняя мера ячменя? Будем говорить прямо: бесполезное и никому не нужное это дело.

Васак еще до разговора со мной пришел к такому же печальному выводу. Он тоже решил бросить гончарную.

Так что же ты страдаешь, малыш? Чего из кожи лезешь, Аво? Тебе кажется, вот-вот дед возьмет да и поставит тебя за круг. Так и доверит он тебе станок! Держи карман шире. Ты не смотри, что он тебя хвалит. Он может дразнить тебя годами, а сделаешься ты варпетом не скоро. Ты еще не знаешь нашего деда. А что касается меня, будь покоен. Я тебе не помешаю. Я же тебе говорю: уступаю свой станок со всеми его потрохами. Милости просим!

В один из таких дней мы с Васаком, сговорившись, покинули гончарные дедов, чтобы больше не возвращаться туда никогда.

_*

Аво поднимался с постели ни свет ни заря и уходил с дедом на работу. Возвращались они домой поздно вечером. Мы с Васаком вели жизнь как какие-нибудь ветрогоны — иногда ходили на репетиции, а больше слонялись по селу, не зная, чем занять время.

За вечерним чаем собиралась вся семья, — тут-то и начиналось. Дед, поглядывая на Аво, без конца сыпал упреки. Но я понимал, кому они предназначались. «Тебе, дочь, говорят, а ты, невестка, слушай». Ну что ж, я тебя слушаю, дед.

— Что такое дерево без тени, юноша? — гремел дед, обращаясь к Аво. — Если ты хочешь прожить жизнь дичком, то я умываю руки, никакая наука не пойдет тебе впрок! Если думаешь стать порядочным человеком, то какие старания вкладываешь в дело?.. Давай сядем криво, будем говорить прямо…

Обжигаясь чаем, дед продолжал:

— Не видел воробья? Все свое состояние он на кончике клюва носит. Но на то мы и люди, чтобы заглядывать немного вперед. Лягушка только потому до сих пор без хвоста, что приклеить его оставила на завтра. Ничего не поделаешь. Это и у деревьев так: одно на втором году приносит плоды, а иное и на десятом.

Бедный Аво! На твоей голове он колет орех. Что ты смотришь, разинув рот? Неужели не поймешь, кому это он поет? Пей, Аво, пей себе спокойно чай! Дед тобой очень доволен. Признаться, и мне не по себе от всей этой головомойки. Разве я какой-нибудь толстокожий и не понимаю, как все это нехорошо. Прав дед. Он всегда прав. Но чего же, чего мне еще ждать от гончарного круга? Лбом ведь стену не прошибешь. Впрочем, надо посоветоваться с матерью. И как это я до сих пор не догадался? Ее-то слову можно верить. Она потому и ворчит на деда, что тот всегда розовые мечты выдает за действительность. Это одно. Затем другое: мать не очень высокого мнения о гончарном ремесле. Правда, она никогда не высказывалась об этом прямо. Но ведь полное слово только ослу говорят.

С некоторых пор меня стала мучить бессонница. Потому ли, что я поздно ложился, или потому, что мысли о себе, о своем положении в семье впервые тревожили меня, но вечерами я долго не мог заснуть.

Вот и сейчас — я лежу с открытыми глазами и думаю, чем заняться, чтобы не быть в тягость деду и матери. Не идти же в батраки к Вартазару! Мать сидит неподалеку и вяжет.

Я тихо окликаю:

— Мама!

Она поворачивает ко мне лицо:

— Что, сынок?

— Ты знаешь, мама, что я бросил гончарную?

— Знаю, Арсен.

— А знаешь, почему я бросил?

— Догадываюсь, можешь не говорить.