Избранное

— Уж не в супряжники ли набиваешься к нам, батюшка? — смутно догадался дед и испугался: не веря в бога, дед всегда испытывал суеверный страх перед служителями церкви.

— В супряжники, — не моргнув глазом, подтвердил священник.

А дед не понял:

— А кто, преподобный отец, будет крестить наших детей, освящать браки?

— Мир кормит плуг, — веско сказал тер-айр. — Хочу остаток своей жизни посвятить плугу. Осточертела мне моя зряшная работа.

Дед постепенно стал приходить в себя.

— Тер-айр, уж не по Акопу ли соскучился? Как-никак по части службы он был мастак. Все молитвы знал назубок. Может, вернуть его надобно?

Батюшка замахал руками:

— Господь с тобой, зачем вернуть?! Провались он, этот Акоп, со всеми его молитвами. Пройдоха и плут, вот кто твой Акоп. Крест Христа за две меры ячменя запросто продаст.

Батюшка еще больше зачастил к нам, пил чай, обливаясь потом, разговаривал о том о сем, но в конце беседы непременно закидывал удочку насчет обработки земли в супряге.

Дед, любящий к случаю и не к случаю славословить, добираться до скрытого смысла загадочной судьбы человеческой, с тер-айром был кроток, немногословен, уклончив, даже чуточку побаивался его. У всех на памяти случай на пашне, когда у деда после встречи со священником все валилось из рук. Дед терпеливо сносил весь бессвязный, словесный поток батюшки, но как только тот заикался о супряге, начинал закидывать свои удочки, в голосе его появлялся металл.

— Что ты, тер-айр! Какая у нас будет удача, если под боком святоша?

— Да я уже не святоша, — отрезал тер-айр, — считай, что не святоша. Рясу надо снять — сниму. Бороду постричь — постригу. Хочу служить теперь плугу.

Но однажды дед врезал ему в лоб:

— Что это, тер-айр, вдруг так воспылал нежностью к плугу? Чем тебе не мила твоя исповедальня? Слава богу, прихожане еще не забыли дороги к твоему благочестивому дому.

Тер-айр, выслушав очередную отповедь деда, грустно сказал:

— Лучше, когда человека нет, чем когда он лишний. Зряшная моя работа, Оан. Не греет она сердце.

Дед только развел руками:

— Аферим!

Дом Вартазара уже не пугало, давно не пугало — в нем разместилась вся нгерская власть. Комитет бедноты, сельсовет и Николай, который тоже какая-то власть. Ворота его всегда открыты для каждого, кому нужно до начальства, до своей власти.

Я нгерец, и у меня могут быть свои дела, хотя, откровенно говоря, я еще зелен, мне от силы двенадцать лет. Но ведь и двенадцатилетний нгерец — уже нгерец! И у него, может быть, есть с чем идти до своей власти!

Только не удивляйтесь, если я скажу, по каким делам пожаловал сюда, в сельсовет, точнее, к дяде Саркису. Дядя Саркис больше, чем кто другой, знает нас, нгерских ребят, знает с пеленок, посвящен в наши дела, в наши тайные помыслы. У всех на памяти игра в скатки, когда дядя Саркис, обыграв нас, оставлял обыгранные яички и незаметно исчезал…

Я пришел потолковать с дядей Саркисом. Нет, с председателем сельсовета Саркисом Аракеляном о новом нашем театральном представлении, которое мы снова затеяли, и, кажется, на свою голову. Фу, что я говорю! Вовсе не на свою и не на чужую голову. Подумаешь, оплошал на представлении «Кот и Пес», меня разобрал смех! Одна неудача не может отбить охоту снова попробовать свои силы. Если на то пошло, Каро вовсе не должен показывать свой нос на подмостках театра, его провал с «Часовым» куда похлеще моего, а он теперь главный заправила.

И мы затеяли это не для того, чтобы себя показать: дескать, смотрите, какие мы, в артисты вышли, можем сыграть любую пьесу, скажем, «Намус», не то что «Кот и Пес». За вход на наши постановки изымалось иногда по горсти муки, даже овсяной, и всю выручку мы по идее должны были сдать в сельсовет, на его повседневные нужды. И это нас окрыляло, смотрите, мол, хоть и малы еще, но на собаке шерсть не бьем, как можем помогаем взрослым строить новую жизнь.

Забегая вперед, скажу: наши театральные представления имели успех, мы выезжали даже в окрестные селения, и вся выручка, как я говорил, поступала в фонд сельсовета. Хотя по части другой выручки, что изымалась натурой, мукой, бывали кое-какие нарушения. Однажды не выдержали и из полученной муки испекли настоящие карабахские, тонирные хлебцы-караваи и на славу наелись ими. Что потом было нам за это? Но об этом как-нибудь в другой раз. Только скажу, тоже мимоходом, походя, что хлеб по-прежнему оставался нашим общим бедствием, и, как потом выяснилось, не только в Нгере или даже в Карабахе, а во всей нашей молодой Советской стране.

Выслушав меня, дядя Саркис почесал затылок.

— Так, так, «Намус». Прямо как в настоящем театре. Свои, значит, Ованесы Абеляны, Папазяны появились? «Намус»…

Дядя Саркис походил по комнате, отвернувшись, смахнул слезу. Наша постановка почему-то его сильно взволновала.

Потом прошел за стол, выдвинул ящик, где лежала печать, завернутая в тряпки. Но прежде чем шлепнуть ею по бумаге, долго водил жестким пальцем по ней, читая по складам.

— Что ж! Попробуйте силы. Может, из вас вырастут новые Абеляны, Папазяны. Не боги же горшки лепят.