Избранное

Должен сказать, я не один пришел к дяде Саркису за разрешением поставить в Нгере «Намус». Со мною целая депутация, которая сейчас прячется за домом Вартазара и ждет моего сигнала, чтобы кинуться мне навстречу. В этой операции я был в роли ходока. И кажется, удачным. Я ушел от дяди Саркиса с круглой печатью сельсовета, запечатленной на нашей заявке.

Едва я вышел из помещения, подняв над головой подписанную бумагу, как вся лавина ринулась во двор сельсовета.

Через минуту я оказался на руках визжащей, сопевшей от восторгов толпы будущих артистов, в которых, к слову сказать, недостатка в Нгере не было. Как тряпичный мяч, с криками «ура» меня бросали в воздух. Не знаю, получится ли из меня артист, но ходок, как видно, получился отличный. Я вырвал круглую печать у дяди Саркиса, который до этого артачился, не хотел разрешить нам ставить эту пьесу.

Я нисколько не удивился, когда однажды, придя на пашню, увидел там тер-айра. Значит, сговор состоялся. Дед согласился принять отче нашего в супряги. Теперь мы в супряге не только с Муханом, но и с преподобным отцом, тер-айром. Но тер-айр здесь, на пашне, совсем не был похож на того, которого я знал в рясе, во всем литургическом великолепии сбивчиво, неумело читавшего с амвона свои молитвы.

Это был другой человек, совсем другой. Прежде всего на нем не было того богатого церковного облачения. Его заменили поношенные штаны в заплатах, старый-престарый архалук, какие носили тогда пожилые бедные крестьяне, и все это сидело на нем мешковато, словно на чучеле. Понятно, с чужого плеча. Кто-то удружил ему временно, пока он не заведет свою гражданскую одежду. Не пристало же теперь супряге Бдаланц Баласану выйти на свою первую борозду в рясе. Бдаланц Баласан — это имя тер-айра. Вот не знал до сих пор, что у тер-айра такое имя, что вообще у него есть иное имя, кроме как тер-айр.

Он стоял — старый, седой, изборожденный глубокими морщинами, обыкновенный затюканный старик, совсем не похожий на себя.

Тер-айр на пашне, наш супряжник! От удивления я чуть не выронил кувшин с водой, который прихватил с собой, идя на пашню. Тер-айр, заметив мое смущение, сказал:

— Дитя мое, не пугайся. Я теперь не батюшка. Почти не батюшка. Душа человека — темное царство. Я в том царстве не прижился. Не смог принести людям ничего путного. Я там был лишний. Мои молитвы — тоже. Плуг всем молитвам молитва. Он мир кормит. Я об этом деду вашему говорил. Он меня понял.

Это длинное славословие я выслушал в гробовом молчании. Тер-айр — наш супряжник! Сбросил рясу. Он уже не священник. И даже не тер-айр. Теперь он Бдаланц Баласан. Такой же простой крестьянин, как наш кум Мухан. Вот это новость! Пальцы оближешь. Были бы неподалеку ребята, я свободно сошел бы за оракула. Никто, кроме меня, в Нгере из ребятни еще из знает, что наш священник уже не священник.

Чего греха таить, согласившись взять тер-айра в супряжники, дед не сразу привык к нему, где-то в глубине души побаивался его, его дурного глаза. Так и ждал: вот-вот упадет в борозде бык, околеет. Или плуг сломается. И, снаряжая Аво с Николаем на пашню, делал им всякие наставления, особенно Аво, на случай, если его потянет на оровелы, на работу погоныча. Деду казалось, что Аво может слететь с ярма, повредить себе другую ногу. На худой конец, это тоже входит в круг злодеяний дурного глаза — он лишит его умения сочинять свои оровелы, которыми упивались на пашне даже самые последние злыдни. Чего только не способен делать дурной глаз святоши, если он вдруг разгуляется. Дурной глаз может и не знать, что Бдаланц Баласан давно порвал с богом, со своим саном, праздничным белым стихарем, возьмет и напакостит, по своему обыкновению.

Но вот сколько прошло времени, и ничего. Бык не упал в борозде, Аво не слетел с ярма. А что касается оровел, то весь Нгер может засвидетельствовать, какие сочинял Аво оровелы. К слову сказать, мы в супряге не только пахали, но и косили, скирдовали. А поспел тут, и его собрали тоже в супряге. Дурной глаз и в этом не помешал никому. Никто не упал с дерева, сладкий тут не стал горьким, а бякмяз, сваренный из ягод тута, был просто отменный. Сладкий, душистый, ароматный. Разозлится — и натуральному меду может сказать: «Извини подвинься». А о тутовке и говорить нечего. Порох. Только не путайте, пожалуйста, с каким-нибудь низкопробным самогоном. Тутовка — это царь напитков. Ее так и называют в Карабахе национальным напитком.

Поди, сколько перегнали за лето, и опять ничего. Пейте, сколько душа позволяет. И не бойтесь. Хотя она и порох — не взорвется. Я за это ручаюсь.

Надо было видеть нашего тер-айра, когда он на пашне или на труске тута. На косовице. Это далеко не тот безразличный ко всему попик, ищущий чьи-то спины, чтобы спрятаться за ними. Исчезнуть, сгинуть с глаз.

Здесь ему Акоп не нужен. Здесь он сам Акоп. А как говорят: и жнец, и швец, и в дуду игрец.