Избранное

Мы на труске тута. Отче наш тут же. Хлопот у каждого полон рот. Хватает их и на отче нашего. Виноват, на нашего нового супряжника Бдаланц Баласана. Со лба бывшего священника крупными каплями стекает пот. С непривычки, должно быть.

— Эй, малыш, мелкокалиберный супряжник, подсоби-ка, понесем, — обращается он ко мне.

Отче наш проворно берет палку, продевает ее сквозь ушки ушата — деревянной посудины, куда сыпали с полотна натрушенный тут.

— Берись за другой конец, малыш. Да держись крепко на ногах. Это тебе не трещоткой звенеть в день святого Григора.

Мы несем тяжелый ушат, полный доверху тутом, и сливаем всю эту жижу в большую бочку, где она должна бродить, прежде чем превращается в тутовку. Бякмяз варят из свежих ягод. Без брожения.

И во всем этом он проявляет такую сноровку, что только диву даешься — тер-айр это или не тер-айр. Я забыл сказать, что тер-айр бездетный, и мне кажется, он старался и за наследника, стеснялся, что его нет, и, чтобы восполнить этот пробел, не быть в тягость супряжникам, работал не покладая рук за двоих.

Я устаю от окриков преподобного, от его бурной деятельности, от тяжелого ушата, который непременно, вдев палку в ушки, на пару с кем-нибудь надо куда-то тащить, слить в бочку. От частых обращений за помощью убегает с труски Вачек, а тер-айр не устает, все вертится, вертится как юла.

Нет, право, повезло нам с нашим новым супряжником, как пить дать повезло!

Дед все побаивается. Ну что ж! Придет время, и в глазах деда развеется миф о дурном глазе нашего тер-айра, да тьфу ты, нашего супряжника Бдаланц Баласана.

_*

Однажды, возвращаясь через поле из гончарной, мы с дедом остановились. Шли последние дни пахоты, и где-то заливался голос, старательно выводя каждый припев оровелы. Ни погоныча, ни плуга не было видно, но оровела звенела уже в воздухе.

Мы поднимались в гору. Места кругом были знакомые. Когда-то я пригонял сюда нашу корову. Здесь все исходил, избродил. Вечернее небо было пустое, без облаков. Золотом сверкали одуванчики.

Дед, прислушиваясь к далекому голосу, сказал:

— Узнаешь?

— Узнаю, дед. Это Аво. Никто в Нгере так не поет оровелы, как наш Аво, — сказал я.

— Аферим, — заключил дед, расплывшись в улыбке.

Через минуту-другую показались и пахари. Пригнув шеи к земле, две пары быков тянули маленький плуг. На перемычке первой пары быков — погоныч. И погоныч этот — Аво.

Дед сказал:

— Сколько времени мы в супряге с тер-айром, и ничего. Ни одной беды. Видать, не настоящий был наш попик.

_*

Я не согрешу против правды, если скажу, что Советская власть, которая пришла к нам, одарив нас землей и многим другим, не отменила нашего травяного стола. Травам кланяемся и сейчас. Правда, после бегства Вартазара хлеб его поделили, и нам кое-что перепало. Но «кое-что» уже давно вышло, и мы с Аво, как и многие дети нгерцев, ни свет ни заря по знакомой дорожке отправляемся в горы в поисках съедобных трав.

Да, я соврал тогда, когда к нам пришли землю делить, сказав, что мы вышли в поле не опестыши собирать, а посмотреть на работу землемеров. Я постеснялся тогда в этом признаться. Опестыши собираем мы и сейчас, и май — им самое раздолье. Не стесняйтесь и вы вашей бедности, следуйте за мной, и я поведу вас в горы, где растет в свое удовольствие наше спасительное травяное царство.

Впрочем, я вас уже однажды приглашал. Давно это было. Еще бабушка была жива. Помните, в каком обилии растут у нас разные хорошие травы? Ох как вкусен щавель даже в сыром виде! А крапива? Не бойтесь, что она кусачая, может кипятком обжечь руки. Ты все-таки превозмоги боль, обжигаясь, сорви метелку крапивы со всеми ее колючками, потри в ладони и смело отправляй в рот. Теперь уже кусаться не будет. А если еще посолить — царская еда. Все остальное разнотравье, в том числе и опестыш, надо варить. А если в доме есть немного муки, пусть даже с примесью просяных отходов, наберите побольше перпета. Лучшей начинки для мучной лепешки не найти…

Вообще летом у нас не пропадешь. То травы, то ягоды всякие, то тут, который тянется чуть ли не до августа. А там лесные орехи, мушмула, дикие груши, ежевика — всего не перечтешь. Скажите, положа руку на сердце, имеем ли право говорить о каком-то голоде, если природа к нам так щедра?

Только не думайте, что мы стали такими толстокожими, что уже не отличаем хорошую, добрую пищу с куриной ножкой от какой-нибудь травяной мути…

Я собирал опестыши, наполняя мешок, почему-то досадуя на Каро. Куда этот виноделов сын запропастился? Хоть бы снова пригласил в подвалы отца, где мы так славно гуляли. Неплохо погуляли бы и сейчас. Есть что отмечать у нас нынешней весной.

Мешок у меня дополна набит, у Васака — тоже. Мы уже гадали, чем бы заняться, как вдруг слышим:

— Эй, травоеды! Идите, я вас молозивом угощу. Настоящим овечьим молозивом.

Это Айказ. Он нанялся в работники к Согомону-аге, пасет овец. Должно быть, какая-нибудь овца окотилась, и он решил умилостивить нас. Но почему он кричит на весь Нгер? Не боится Сев-шуна? Как-никак хозяин, разделать под орех может, как некогда Азиза разделывал.