Избранное

Мы прошли полсела, не встретив ни живой души. Было лето, все в поле, на пастбище, в садах. Тихо. Во дворах кудахтали одуревшие от жары куры. А через живую изгородь заборов свешивались увесистые головки подсолнухов с мягкими, несозревшими семечками.

Хотя дед всю дорогу вразумлял меня, как вести себя на крестинах, готовил меня к предстоящему празднику, у меня решительно ничего не держалось в голове. В одно ухо входило, в другое выходило.

Я думал о другом. Из головы моей не выходил Новруз-ами, его сын Азиз, которых преследуют кровники. Если они вернутся сюда, им может быть худо. Хуже, чем у живоглота Согомона-аги. Особенно мне было жаль Новруза-ами, у которого всегда были такие печальные глаза. А вспоминая, я вижу его не иначе, как на поле, и непременно с вилами в руках, которыми он разгребал навоз. Новруз-ами еще плел корзины, мерки и короба для винограда, и мы любили смотреть, как он это делает. Вот и сейчас я вижу его над недоплетенной корзиной.

Дед сказал:

— Вот дом нашего Боюк-киши, твоего будущего кирвы.

У деда была привычка: чтобы не сглазить, он нарочно прокатился по адресу и Боюк-киши, и его дома. По какому-то поверью бог выполняет обратное тому, что ты желаешь. Поэтому он сказал:

— Чтоб черт твоего Боюк-киши насытил смолой!

«Чтоб черт насытил смолой» — было излюбленным выражением деда, и он употреблял его как ругань и как доброе пожелание, если оно обращалось к богу, чтобы умилостивить его.

— И дом его чтобы сгорел. Чтоб ни дна ему, ни покрышки, — не преминул добавить дед выражение, которое тоже, наверное, что-нибудь означало.

Сказав это, дед взял меня за руку и торжественно подвел к дому, на воротах которого были сняты поперечные перекладины — так поступают в гостеприимных домах из уважения к ожидаемому гостю, — и подтолкнул меня вперед, все же не забыл охмурить бога новой выходкой:

— Да иди же, нелегкая тебя побери!

_*

В доме Боюк-киши и в самом деле только и ждали нашего прихода.

Я был немного смущен почестями, которые здесь оказывались нам. Подумать только, сосунок, а в честь меня закололи овцу!

Сейчас уже смутно помню, что тогда было. Пришел рыжебородый молла, прочитал несколько молитв из Корана. Потом появляется цирюльник. Он достает бритву и начинает деловито точить ее, поплевывая на брусок, ногтем пробуя лезвие. Настало наконец время совершать обряд обрезания. Али посадили мне на колени, цирюльник еще раз попробовал ногтем лезвие. Я с ужасом смотрел то на цирюльника, то на лезвие бритвы. Как видно не надеясь на меня, какие-то руки сзади поддерживали Али. И правильно делали. Я ведь никогда не видел таких крестин, где вместо купели — цирюльник с острой бритвой в руке.

Что было со мной! Ни одно кушанье не лезло мне в горло. В коленках не унималась дрожь.

Но что все это по сравнению с тем, что выпало мне на долю! Подумайте только, еще материнское молоко не просохло на губах, а уже кирва! Крестный!

Позже дед объяснил мне, почему именно меня пригласили на крестины. У нашего Боюк-киши дети не держались, один за другим умерли два сына. Но вот родился третий — Али. И родители решили взять в кирвы армянина, потому что считалось: если у азербайджанского мальчика крестный — армянин, аллах хранит его от всех несчастий. Вера такая была. Я тоже при случае молюсь за Али. Пусть наш бог хранит моего маленького крестника.

_*

Бабушка печет хлеб в тонире. Разжег в ней немного виноградного сушняка, раскалились глиняные стенки — готово, можешь печь свои круглые пахучие хлебцы. Такие же тониры и у соседей. Когда в нашем доме пекут хлеб, весь двор исчезает в дыме. Дым, как туман, обволакивает хлев, стену, на которой бабушка лепила кизяки, а людей и совсем не видно. Курам не нравится дым: они тревожно перекликаются, словно боясь потерять друг друга.

Закладывая тесто, бабушка то и дело по пояс погружается в пылающий жаром тонир. На красном, словно обожженном лице, когда она выпрямляется, сверкают бисеринки пота.

Мать, может, и не хуже бабушки испекла бы караваи, но бабушка не велит.

Есть еще у нас ручные притирушки. Притирушки — это наша домашняя мельница. На ней вручную мелют зерно. Если вы когда-нибудь ели богарш — пресный хлебец, испеченный на жаровне, — так и знайте, он приготовлен из муки, смолотой на ручных притирушках. Пресные лепешки из муки, смолотой на притирушках, — такое объедение!

Притирушки — тоже хозяйство бабушки. Но это еще не все ее привилегии. В каждой армянской семье есть половник, который передается из поколения в поколение. И он — принадлежность старшей в доме. Ни одна уважающая себя бабушка не выпустит его из рук, пока она жива. Такой половник был и у нас — старый, потемневший от времени, деревянный половник, сработанный, должно быть, каким-нибудь бродячим ложкарем — в нашем селе ложкарей не водилось. Половник этот — знак хозяйской власти в доме. Пока в доме есть старшая, никто не смеет посягнуть на ее власть. Не посягали на эту власть и в нашем доме. Вообще в нашем доме все делалось так, как хотела бабушка. Аво говорит, когда наша мама станет бабушкой, тоже будет верховодить в доме. А пока ей надо ждать долго-долго.