Избранное

Черный прыгун залез мне в рукав и, прежде чем ужалить, поскакал по коже. Я махнул рукой, впопыхах, кажется, сильно задел Аво. Ничего, Аво не вернул мне сдачи. Должно быть, мой удар слишком легок, чтобы разбудить его. Спит! Как он может спать, когда на теле такие кусачи! Я снова взглянул на ертик. Звезды были на том же месте, а одна из них даже улыбнулась мне. Так бывает. Когда долго смотришь на звезды, они начинают оказывать тебе знаки внимания. «Хорошо им, звездам, — подумал я, — их не кусают блохи».

Надо сказать, этой осенью мы плохо спали не только из-за этих несчастных прыгунов.

Подумать только! Самим нечего жрать, а тут еще едок нашелся, с ложки корми его, лучшие куски со стола отваливай ему, а то разобидится. Я говорю о нашем постояльце, Карабеде, которого свалили нам на голову не в добрый час. Едок этот был — солдат из отряда Тигран-бека.

Такие же солдаты стояли в каждом доме, но наш был особенный, обжора из обжор, настоящий семиглот, готовый перемолоть зараз все наши запасы. Иди теперь спи спокойно, когда бок о бок с тобой, под одной крышей, такая мельница. Что по сравнению с ней наш семиглот Варужан. Малец, недоеда!

Когда Карабеда впервые привели к нам, дед запротестовал:

— Помилуйте, чем я его буду кормить? У меня щавель да опестыши на обед.

— Ничего, уста, — утешили его, — что вы будете есть, то и он.

— А если я не хочу? Не с руки мне такой гость! — отбивался дед.

Человек с патронташем и маузером смерил взглядом деда с ног до головы и, как бы невзначай, обронил:

— Долг настоящего армянина поделиться последним куском и содержать армию. Или ты, съякшавшись с кирвами, забыл об этом?

От одного напоминания о кирве у деда перекосилось лицо, точно ему дали отведать чего-то очень кислого.

— Я, милый человек, для предупреждения. Небогато я живу, — сразу смирился дед.

Человек с маузером ушел, а Карабед остался жить у нас.

Ух, и натерпелись мы с ним, с нашим постояльцем! Не успел он переступить порог, как принялся шарить по углам, нет ли чего поесть.

Мать решила должным образом потчевать гостя. Она вышла во двор и вернулась оттуда с десятком яиц в фартуке. Положив их рядом с собой, она стала хлопотать у очага. Карабед, обрадованный таким приемом, принялся помогать матери. Опустившись на корточки с другой стороны, он так раздувал огонь, что весь дым и пламя вырывались из-под посуды, где варились яйца. Небритое лицо его покрылось пеплом.

Но Карабед все же не выдержал процедуры варки яиц. Не дождавшись, пока они сварятся, он вылакал все десять, закусив полкараваем хлеба. Покончив с яйцами, он пододвинулся к кастрюле, в которой что-то варилось, отодвинул крышку и полез туда пальцем.

Во время обеда наш постоялец напряженно заглядывал в чужие миски, точно прикидывал, не обделили ли его. Не успевали мы приступить к еде, как он, облизав донышко миски, протягивал ее, пустую, матери.

Но дед успокаивал себя:

— Это даже лучше, что у нас такой постоялец. Он второго и на порог не пустит.

_*

Скитальца скиталец поймет. Так сказал как-то дед об Апете. Правильные слова. Кого-кого, а Апета я знаю. У него не только руки, но и голова особенная. И чего только не вмещала она: сказки про храбрых и могучих богатырей, про гордых разбойников и доблестных воинов…

Тихий, немногословный в работе, он во время рассказа делался другим человеком: его померкшие, грустные глаза загорались огнем, заросшее лицо теряло суровость, и весь он становился каким-то особенно близким, родным.

Сколько прекрасных вечеров мы провели у Апета, слушая легенды о далеком прошлом нашего народа! Как знать, не в такие ли тихие вечера, под треск никогда не гаснувшего очага, создавались наши величественные сказания?

Маленький и худой, он садился у огня и, прищурив глаза, спрашивал:

— Не помните ли, детки, говорил я в прошлый раз о…

— Нет, апер, — торопливо перебивали мы его, — об этом не говорил.

Старик подсаживался ближе к огню и, отогревая над тлеющими углями руки с узловатыми синими венами, начинал свой рассказ.

И тотчас же раздвигались стены. Перед нами открывались манящие дали — бесподобный, сказочный мир. Люди в этих легендах были сильные, мужественные. Они хорошо умели ковать лошадей, рыть арыки, пахать землю, писать портреты, на полях битв свершали великие подвиги и, конечно, всегда побеждали зло.

Я слушал Апета и думал об отце. Разве мой отец не мог быть богатырем? Не он ли ворочал камни, которые не могли сдвинуть с места двое? Кто мог состязаться с ним в стрельбе, в верховой езде? Был он простым гончаром и никому зла не делал. Но пришли стражники, связали его и угнали куда-то. Зачем? За что?

— Тоскуешь? — спросил Апет, заметив как-то мою рассеянность, и заторопился, не дав мне рта раскрыть: — Ничего, ничего! Я знаю ваше орлиное племя: жив будет, в долгу не останется.

Нередко, рассказывая старинные предания, он старательно умалчивал о крови, измене, смерти, переделывал все на свой лад, завершая повествование счастливым, благополучным концом.

И терялся, сконфуженно прятал глаза, когда жизнь сталкивала его с чьим-нибудь неблаговидным поступком.