Избранное

— Да ну, — отмахнулась Евдокия Петровна, — кажный так: как лежит недвижимый, «нянечка, нянечка, век не забуду», а как на выписку — и не глядит на тебя. Это я не про вас, конечно, а к примеру.

Немного полежав, Зоя опять потянулась за костылями. Уж очень это было приятно — встать и походить.

Татьяна Викторовна лежала с закрытыми глазами. Зоя подумала, что она дремлет. Но, не открывая глаз, Татьяна Викторовна вдруг сказала четко и очень твердо:

— Мне плохо.

И через секунду повторила так же твердо:

— Мне очень плохо.

Зоя схватила костыли, но ее опередила Тося. Придерживая ладонями шов на животе, она выскочила в коридор.

Уже много позже Зоя искала и не находила объяснения тому, как быстро определилась серьезность происходящего для невозмутимой сестры Шуры, для врачей, для санитарок.

Сколько раз в ночь после операции Тося, закатывая глаза, стонала: «Умираю». И ненавидимая всеми за равнодушие сестра не делала даже попыток позвать дежурного врача.

Сколько истошных воплей о помощи и жалобных стонов затихало, не вызывая никакого отклика. Почему же на этот раз без секундного промедления у постели больной оказалась старшая сестра отделения с наполненным шприцем, строгая, деловитая Прасковья Павловна и минутами позже вызванная из другого корпуса Софья Михайловна?

Они что-то делали над Татьяной Викторовной, а она, широко раскрыв глаза, смотрела перед собой с безумной сосредоточенностью и равномерно повторяла:

— Мне плохо. Плохо мне.

— Еще немного… Все будет в порядке, потерпите еще немного… — приговаривала Софья Михайловна.

— Я терплю. Я держусь. Я держусь, — напряженно, с усилием повторяла больная, и Зое казалось, что держится она именно за этот монотонный голос, который не дает ей провалиться в черную бесконечность.

Прасковья Павловна торопливо пошла к дверям, приказав Тосе:

— А ну, ступай отсюда. Посиди в соседней палате. Кто может ходить, все выйдите, — распорядилась она.

Но, прикованная ужасом и желанием все увидеть, Зоя не ушла. Она слышала, как за дверью Прасковья Павловна отдала распоряжение вызвать реаниматоров, и содрогнулась от этого незнакомого до сих пор слова.

Трое мужчин принесли с собой ящики и с несуетливой неслышной быстротой огородили койку Татьяны Викторовны высокой непроницаемой ширмой. Голос ее затих. Зоя слышала только какое-то бульканье, временами легкий пристук брошенного инструмента и иногда тихие, короткие слова, которыми обменивались врачи.

Отвернувшись к стене, неподвижно лежала Галина. Неслышно шевелила губами Анна Николаевна. Время шло, а все было тихо и недвижно.

Потом мужчины заговорили обычными голосами и ушли со своими ящиками гуськом, один за другим.

А еще немного погодя из-за ширмы вышла, горбясь и не поднимая глаз, Софья Михайловна. Она несла в руке часы Татьяны Викторовны. Широкий кожаный ремешок свисал с ее ладони.

Тося осталась в соседней палате. Даже за своими вещами не пришла. Евдокия Степановна выгребла из ее тумбочки залежалые яблоки, искрошенное печенье, измятый сыр.

— И куда такую прорву натаскали?

Она застелила чистым бельем Тосину койку и ту, где час назад еще лежала Татьяна Викторовна, которую больше никто не видел. По палате прокатили коляску, плотно укрытую желтоватой тканью. Вокруг все стало просто и обычно настолько, что принесли обед и Анна Николаевна его ела.

Теперь две чистые, аккуратно застланные койки ждали своих постояльцев, которые сейчас пока еще жили где-то своей обычной жизнью.

— Вот она, судьба, — Анна Николаевна ворочала в тарелке гречневую кашу, — к Новому году домой собиралась. А сердце не спросилось.

— У нее тромб, — тихо сказала Галя, — это часто бывает. Особенно после операции.

— Так не было у нее операции.

— Травма была. Кровь запеклась и закупорила сердечный сосуд. Прасковья Павловна говорила — тромб.

— И конфетков моих не отведала. С вечера я расстроилась, а надо бы мне ее угостить. Берите, Зоя Георгиевна, Галочка, кушайте за помин души…

Смерть Татьяны Викторовны вывела Зою из оцепенения, которое она принимала за покой. Она не могла ни читать, ни работать. Работать в больнице, при длинном, в общем-то пустом, ничем не занятом дне, вообще не удавалось, и желтая брошюра недвижно валялась в тумбочке с того дня, как ее принес Леонид Сергеевич.

Без сна, без дела лежала Зоя с горьким чувством бесплодной потери отпущенного ей времени. Надо было отправляться домой, к своей настоящей жизни, потому что каждый ее день теперь приобретал особую ценность.

За столиком дежурной сестры что-то писала незнакомая девушка с марлевой башенкой на голове.

— Софья Михайловна уже ушла?

— Я не вашего потока, — непонятно ответила девушка.

Тогда Зоя прошла в конец коридора, туда, где помещалась буфетная и выход на лестничную площадку с установленным на ней телефоном-автоматом.

Женщина в коротком бесцветном халате, из-под которого свисала рубашка, радостно кричала в телефонную трубку:

— Шубу не надо. Синее пальто принеси. Сапоги кожаные. Ну, все равно. Юбку с блузкой. Да пораньше, к одиннадцати. Смотри не наберись раньше времени… Ну жду… Ну целую…