Избранное

Ничего не прошло. Она снова видела Леонида, самозабвенно прижимающего к уху телефонную трубку, и снова плакала от тяжелой несправедливости.

Ведь только она одна, Зоя, знала, что ему надо. Обдуманно, неустанно работала над устройством их жизни, над обогащением его души. Не карьера, не заработок, а только выявление и развитие всех возможностей — вот о чем была ее забота.

И сейчас видимость благополучия можно тянуть и тянуть. Но к чему?

Теперь ее ждет одинокая жизнь с подрастающим сыном, которому скоро не будет до матери никакого дела.

Подростки, особенно мальчики, плохо управляемы. У них свое время, своя жизнь.

«Все ничего, но ужасно тоскливо одной возвращаться из театра» — глупые слова, услышанные давно от малознакомой женщины. В них заключено жалкое, мелкое, бабье, но как от этого отрешиться? Как сделать себя неуязвимой? Как собрать свой внутренний мир для сознания правоты и гордости своего одиночества?

Трудно отдать единственного, родного человека, который с юности разделял с тобой и радости и тяготы жизни.

«А ведь его еще и в спину подтолкнуть придется», — невесело усмехнулась про себя Зоя. И снова возмущение, боль и протест вылились в безответные вопросы: за что? почему?

Так и не могла она понять, чего не хватало ее мужу в ее доме.

А затем неотвязно приходило и укреплялось трезвое, жесткое решение:

«И упакуешь, и в спину подтолкнешь…»

Рядом глухо стонала женщина.

— Сил нет терпеть, как больно, — сказала она, как только Зоя открыла глаза, — и почему ни один врач не идет? Надо же помощь дать.

Зоя вспомнила свои первые часы в этой палате:

— Сейчас вам ничем не помогут. Терпите.

— Как же так? Во всех газетах пишут, какие успехи у медицины. А тут, значит, ничего не сделают?

— Вы можете быть уверены, что вас вылечат. Но здесь свои законы. Сегодня вам врач не нужен.

— Как же не нужен, когда больно? И гипс очень туго наложили, давит, аж кровь стучит.

— Кажется это, — тихо сказала Анна Николаевна.

— И всю спину разломило…

Сознавая бесполезность своего действия, Зоя поднялась на костыли и пошла к дежурной сестре.

— А что я ей сделаю? — резонно сказала Шурочка. — Вы же сами отлично знаете. Укол без назначения не имею права, да и ни к чему. А валерьянка ей не поможет.

— Ну хоть тройчатки дайте.

— Ходят тут, адвокаты, — недовольно ворчала Шура, но все-таки понесла в палату пузырек.

Одиннадцать — глухая ночь по больничному времени. Палаты спали. Только в профессорской светились матовые слепые стекла. Иван Федорович писал свою диссертацию.

Зоя не решилась бы постучать в его дверь. Она стояла, покачиваясь на костылях, и ее тень от настенного бокового плафона металась по стеклу кабинета. И профессор вышел не потому, что его беспокоила темная тень на стекле, и даже не потому, что ему захотелось чаю, а именно потому, что Зое нужно было поговорить с ним один на один.

Иван Федорович стоял на пороге, держа в руках массивный подстаканник с гравировкой — явно подношение благодарного больного. Прищурясь, он смотрел в глубину коридора, и, будто почуяв его призыв, из палаты выскочила Шура.

— Я бы чаю выпил, — попросил Иван Федорович.

— Сейчас принесу, — готовно отозвалась она. И сердито обратилась к Зое: — Почему не в палате? Спать надо. Порядок существует.

— Ладно, Шурочка, — благодушно сказал Иван Федорович, — вот чаю — это хорошо бы.

Мельком взглянув на Зою, он мог сейчас повернуться, уйти, и удобный миг был бы упущен. Но Иван Федорович стоял, потирая уже заросший за день подбородок.

Зоя призвала всю свою трезвость, чтоб низвести его до уровня обыкновенного мужчины и заговорить с ним непринужденно, на равных. Для этого ей надо было забыть про свой больничный халат, нечесаные волосы и про многое другое, кроме розовых туфель с помпонами, которые по больничным правилам являлись скорей криминалом.

— Почему вы не хотите меня выписывать, Иван Федорович?

Все-таки вопрос прозвучал не твердо, как хотелось, а скорее жалобно.

— Не хочу? — переспросил он. — Да будь моя воля, я бы завтра же всех повыписывал.

— Поставим вопрос иначе, — не унималась Зоя, — по какой причине меня задерживают в больнице?

Шура принесла чай. Иван Федорович взял подстаканник и посторонился от двери:

— А ну, пройдите. Я посмотрю, как вы ходите.

Стараясь не торопиться, Зоя вошла в кабинет.

«Никакой совести», — услышала она за собой Шурино шипенье.

Иван Федорович закрыл дверь. Под его взглядом она старательно дошла до стола, сложила костыли и села.

— За другое место не ручаюсь, но в этом уж никогда теперь не сломается.

Он был доволен, как творец, создавший художественную ценность.

— Ну, раз так, вы смело можете меня выписать.

Иван Федорович склонил голову набок и посмотрел на нее с веселым любопытством, которое стерло усталость с его большого, открытого лица.

— Я знаю, у вас существует какое-то очень странное представление о том, что со мной произошло…

Он повернул голову на другую сторону.

— Странное и совершенно неправильное, — повторила Зоя. — Уж поверьте, Иван Федорович, не было того, что вы думаете!

— Ну и хорошо, если не было, — решительно сказал он.

— И не надо меня больше задерживать.

— Пожалуйста.