Избранное

В этом коротком, суховатом «пожалуйста» Зое почудилась невысказанная, но справедливая обида. Она увидела себя со стороны — эгоистичное, неблагодарное существо. Каким бы ни был ее мир, но отсюда она уйдет, а ему никуда не деться от человеческого страдания, от жестокой ответственности, от тяжких больничных запахов, от этого бедного кабинета.

— Простите меня, Иван Федорович… Вы так много для меня сделали. Я этого никогда не забуду…

Слова были до отвращения стертые, почти ничего не выражающие, но они, видимо, доставили ему удовольствие.

— Забудете. Нас все стараются поскорее забыть. Это естественно.

— Очень уж здесь бездушно. — Зоя быстро поправилась: — Я не про вас, а вообще про обстановку. Никому до тебя дела нет.

— Как это? — он изумился. — Все делается только для больных. Все продумано. Может быть, кто-нибудь не выполняет назначений? Так вы скажите.

Зоя почувствовала себя беспомощной. Как ему объяснить несоответствие своей огромной беды и независимость от нее людей, которые призваны тебе помочь? Или безразличие к важным мелочам, способным облегчить жизнь больного? Или раздражение замотанных санитарок?

Зоя допускала, что люди, стоящие слишком близко к делу, могут не видеть его пороков.

Иван Федорович не стал вдаваться в частности:

— Надо понять одно. Мы — фабрика. У нас поток. Если мой врач начнет страдать за каждого больного, он лечить не сможет. Я рад, когда они в свободную минуту говорят о пустяках. Что вы можете увидеть, лежа на койке? У нас самый высокий процент выздоравливаемости. Это главное…

Он задумался.

— Вообще-то гадости много. Многоканальный электрокардиограф отдали онкологическому институту. А на кой черт он им? Вы мне можете сказать?

Тогда Зоя опять попросила:

— Я уйду завтра, Иван Федорович?

— Санитарки, вы говорите. Я еще удивляюсь, как они до сих пор все не сбежали. Им надо платить вдвое больше, чем обычным уборщицам.

Зоя терпеливо ждала.

Иван Федорович перелистывал лежащую перед ним пухлую рукопись. Страницы были затрепанные, разнокалиберные, некоторые пожелтели от времени. Он перекладывал листы, как бы прикасаясь к чему-то очень дорогому.

— Вот я вам хочу зачитать одну цитатку. Привожу ее в своем труде. Из художественной литературы. Писатель Куприн.

Он на секунду замолчал, проверяя, говорит ли ей что-нибудь имя писателя.

Знала она Куприна, знала. Удостоверившись, он прочел:

— «Да разве он себя убивает — жалкий движущийся комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль! Он убивает то, что уже никогда, никогда не возвратится».

И многозначительно посмотрел на Зою.

* * *

В приемной дежурный приоткрыл дверь в комнату врачей:

— Ну и ночка! А поесть мне оставили?

Терапевт Васильева, самая хорошенькая из молодых врачей, ласково отозвалась:

— Оставили, Игорек, и колбасу, и сырки, и чай еще горячий.

Но дежурный не стал пить чай. На каталке лежала женщина с перебитой рукой и сломанным ребром. Производственная травма. Ее только что вывели из шока. Тут же доставили двух мужчин. Один в состоянии опьянения после драки. Весь в крови, но, пожалуй, ничего угрожающего. С другим сложнее. Упал на улице. Без сознания. Сейчас еще трудно определить — то ли упал оттого, что потерял сознание, то ли потерял сознание от ушиба.

— Где там санитар? Заберите женщину.

Женщина очнулась на носилках. Боли в руке она еще не чувствовала. Только никак не могла унять дрожь.

— Куда вы меня везете? У меня ребенок дома!

— Все будет в порядке, — пообещал ей чей-то голос.

Каталку, почти без усилий, увлекал юноша в белом халате и белой шапочке, с темной прядкой волос.

Он вез ее по длинным коридорам, поднимал на лифте.

Потом, переодетую в больничное, укрытую колючим одеялом, ее подвезли к палате, где Зоя Георгиевна Богатова проводила без сна последнюю ночь, готовясь к мучительному счастью человеческой жизни.

НОВЬЙ СОСЕД

1

Женщина долго рассматривала пальто. Сперва ворот и обшлага, потом спинку, потом передние полы. Люди в очереди за ней вздыхали.

Галя спросила:

— Можно завернуть?

— Пятно осталось, — сказала женщина, — вы видите?

Сощурив глаза, она отодвинулась от прилавка и посмотрела издали.

— Почти как было, так и осталось.

— Я вас предупреждала, — напомнила Галя, — застарелые пятна от растительного масла не отойдут.

— За что же тогда я деньги платила? Нет, вы посмотрите, — женщина подняла пальто из серого габардина и обернулась, ища сочувствия, — вон какое пятно, слепой и то увидит.

В очереди хранили нейтралитет. Очень уж долго клиентка рассматривала свое пальто.

— Объясните мне, для чего в таком случае отдавать вещь в чистку? Для чего?

Галя взяла пальто и ровным голосом сказала:

— Почистили засаленный воротник, загрязненную подкладку, обезжирили материал. Остались слабые контуры пятна, о чем мы клиентов предупреждаем.

— Не был у меня воротник засален, — возмутилась женщина, — только из-за этого пятна и приносила. На что же тогда чистка…