Избранное

Я сразу его узнал: вчера во время митинга он был на трибуне среди руководителей предприятия; его баки и зеленая в клетку рубашка так мозолили глаза, что спутать его с кем-либо было невозможно. Я видел в зеркале, как он не спеша поднимается по лестнице, не торопясь идет по коридору, останавливается и слушает: ни звука. Взгляд на часы и удовлетворенный кивок.

Да, похоже, этот секретарь знал себе цену. Он явно получал удовольствие от уверенности, что постиг до конца механизм управления людьми, и всякий раз механизм срабатывал так, как он предсказывал. Приземистая его фигура прямо-таки излучала спокойствие. Ничто его не подгоняло, никакой спешки; он долго и лениво тряс левую руку, потому что манжета зацепилась за часы, опять кивнул и вдруг приосанился, несколько раз часто и глубоко вздохнул и, с таким видом, будто бежал всю дорогу, влетел в зал.

Ответственный работник, который тянет непосильный воз, но, несмотря на нечеловеческую занятость, считает своим долгом принять участие в этом мероприятии, он прямо-таки ворвался к нам, сделав символический жест, как будто распахивает и без того открытую дверь. Рука поднялась, чтобы поприветствовать президиум, шутливое извинение готово было уже сорваться с языка… но тут он наконец заметил, что стол президиума пуст, и замер.

Стрелки показывали шесть минут десятого.

Итак, секретарь парткома был на месте. Правда, войдя в зал, сделав, на свою беду, этот роковой шаг, он так и остался стоять на пороге, но тишина при его появлении стала понемногу раскалываться. Собственно, пока еще ничего не произошло, разве что повернулись головы, поднялись брови, напряглись шеи, но это было как вздох облегчения, опять вертелись шестеренки, работал привычный механизм, и к людям вернулась уверенность в правильном течении бытия. Появление секретаря парткома говорило о надежности этого механизма.

Голова в раздаточном окне исчезла, подавальщицы в который уже раз взялись за кофейники. Ветераны стали усаживаться поудобнее, и в скрипе двигающихся стульев слышалась какая-то примирительная нотка. Сам факт опоздания уже нарушал официальный порядок, и, перешагни сейчас секретарь невидимую линию, отделявшую его от людей, и именно теперь, а не секундой позже, встреча могла бы пройти совсем по-другому. Но он продолжал стоять как вкопанный, время было упущено, и постепенно шум стих, зал снова погрузился в оцепенение, так что потом уже, когда секретарь очнулся и сделал два-три шага к столу, никто не повернул головы. Он стоял и смотрел на пустое место, где должен был находиться президиум, а ведь только что за дверью взгляд был совсем другим; нет, он упрямо не желал верить собственным глазам, упорно вглядывался в пустоту, и в этом отказе' примириться с действительностью было столько бессильной ярости, что страшно сделалось при мысли о том, во что она может вылиться. Наконец поднятая для приветствия рука как бы помимо его воли опустилась, и в этот миг он ожил: вздрогнули веки, зашевелились губы, но вслух еще не было произнесено ни слова.

Без сомнения, он напряженно думал.

Поймет ли читатель всю сложность положения, в котором он оказался? Проведение такого мероприятия — дело профсоюза, и будет ли присутствовать на нем партийный секретарь, целиком зависело от его доброй воли. Разумеется, договоренность имелась, иначе не было бы уверенности, что без него не начнут. Он с точностью до минуты рассчитал свое опоздание и все же явился первым, что совершенно ему не подобало. Ни профсоюзного руководства, ни представителей администрации еще не было.

Как поступить?