Избранное

Если первый удар был слишком громким, то ничто уже не сможет произвести на него впечатления. Тогда человек подумает: «Ах, вот в чем дело! Ну что ж». И тут же заткнет уши. Возможно, он противопоставит производимому тобой шуму силу воли и будет слушать, заранее решив, что ничего нового уже не услышит. Ибо беспрерывный грохот равносилен абсолютной тишине. А автор, который так вот ни с того ни с сего бьет в набат, выглядит просто сумасшедшим.

После того как необыкновенная небесная лазурь продержалась еще некоторое время, должен раздаться второй удар.

И теперь человек видит тучу и думает: «Значит, я был прав. Это не было выражением восторга». Для верности — ведь впечатление лазурности еще глубоко сидит в нем — он пытается вспомнить первый удар. И если он хорошенько постарается, то вспомнит его и подумает: «Ну вот, я не ослышался». Но он еще не совсем уверен, что тот первый удар что-то означал: так слаб он был и так неожиданно раздался. Человек в своем пустом доме встает и прислушивается. И тут-то все и начинается! Постепенно лазурь исчезает, на небе громоздятся тучи. Гром гремит непрерывно, и человек уже каждый раз предвидит следующий удар. Ему даже кажется, что он управляет ими, он думает, что ведет корабль, и не понимает, что он только пассажир. Но когда он говорит: «Вот сейчас раздастся удар, от которого обрушится замок, я этого хочу», то гром смолкает и сквозь тучи проглядывает клочок лазури.

Он думает: «Да, мне еще везет. Могло быть хуже. Я на месте автора вообще бы не оставил камня на камне». Он на знает, что гром не грянул и не грянет потому, что лазурь уже забыта, потому что впечатление лазурности стерлось в его душе. А удар не самоцель. Цель — лазурь и гром, лазурь в предчувствии грома и гром при новом ощущении лазури.

Человек в пустом доме снова опускается в кресло.

И после того как ему показали лазурь в десятый раз, каждый раз на все более короткий срок, и он думает: «Теперь все ясно. Дело в непрерывной смене лазури и туч», вдруг раздается новый удар. Человек в тихом доме содрогается, его прошибает холодный пот. Он пытается встать, но не может. Не то чтобы он боялся, но он парализован величием этого единственного удара. Он думает: «Больше меня не проведешь» — и готовится дать отпор следующему удару, подобно тому как в цирке ждешь очередных пистолетных выстрелов после того, как прозвучал первый.

Но человек ошибается, это был УДАР.

Если ты хочешь покончить с небесной лазурью, могут последовать еще несколько громовых раскатов, но они будут лишь отзвуками, эхом, последними взмахами крыльев птицы. Но если тебе самому надоела эта небесная лазурь, тогда все, аминь и дело с концом.

Он продолжает сидеть, когда все уже кончилось и нет больше ни грома, ни туч, ни лазурного неба.

Он закрывает твою книгу и уходит, забыв шляпу. Дорогою он на миг останавливается и бормочет: «Вот так история». Он оглядывается, потом задумчиво продолжает свой путь и исчезает на горизонте. Напряжение трагического коснулось его души.

В природе трагическое содержится уже в самом явлении. В искусстве оно проявляется больше в стиле, чем в самом событии. Можно трагически нарисовать селедку, хотя в ней нет ничего трагического. И напротив, недостаточно сказать «мой бедный отец умер», чтобы достичь трагического эффекта.

В музыке абстрактность трагического еще очевиднее. Трагичность «Лесного царя» Шуберта не увеличивается благодаря стихам Гёте, хотя в них и душат ребенка. Напротив, они лишь отвлекают внимание от трагического ритма.

То же и в литературе, где мы, однако, не располагаем гаммой звуков, а должны обходиться лишь жалкими словами. Но каждое слово вызывает определенный образ, а последовательность слов создает скелет, на котором можно лепить стиль. Нельзя рисовать без полотна. Но сам скелет — дело второстепенное, так как высшее напряжение стиля может быть достигнуто при самом незначительном событии. Все совершенство Родена так же заключено в одной из рук его скульптуры, как и во всей группе семи горожан Кале, и чудо заключается в том, что он смог изваять с одинаковым совершенством все семь фигур. Счастье еще, что их было не семьдесят. Тогда общий для всех скелет был бы так по-разному «облеплен» различными темпераментами, что никто не смог бы рассмотреть один и тот же костяк под этими абсолютно чуждыми друг другу произведениями. Главное — работать над тем, что соответствует именно твоему стилю. Вот почему следует давать школьникам свободу выбора темы, а не заставлять пятьдесят семь таких непохожих друг на друга бедняжек описывать в один и тот же день весну или похороны матери. И если бы один из них послал учителю письмо, в котором заявлял бы, что сегодня он отказывается писать сочинение на какую бы то ни было тему, то это письмо следовало бы считать его сочинением.