Избранное

Она, уже одетая в светлое широкое пальто и вязаную шапочку, тоже смотрела на него.

— Ну? — хрипловато спросил Кряквин и тут же сообразил, что не дал чаевых гардеробщице. Сунул руку в карман, горстью схватил какие-то монеты и со стуком выложил их на барьер загородки.

Ани улыбнулась, подошла к нему и заботливо поправила кашне.

— Застегнитесь. Там дождь…

— А-а… Сейчас, — напряженно кивнул Кряквин, застегиваясь.

— Идем… — Ани снова невесело взяла его под руку, и они подошли к вертушке.

«Значит, там…» — подумал Кряквин и, пропуская Ани первой, оглянулся — никто за ними не шел.

Знакомый швейцар встретил его на улице поклоном.

Кряквин тоже кивнул.

Нет, он абсолютно ничего не понимал, что происходит… Ведь денег-то он не платил.

Сыпался мелкий, но быстрый дождь. Бульвар плавился от огней. Когда они отошли от «стриптизной» шагов на тридцать, Кряквин опять оглянулся и, не выдержав, остановился.

— Анна, — сказал он решительно, — я же не заплатил…

Она посмотрела на него с улыбкой, подняла воротник пальто, а потом быстро приложила к его губам обтянутый белой перчаткой палец:

— Все очень хорошо, Алексей Егорович. Все очень хорошо… За углом машина. Не надо сердиться. Идите…

Кряквин скривил недоуменно губы, пожал плечами.

— Химеры и фантомы…

Когда они уже медленно поплыли в потоке машин по мокрому ночному Парижу, Ани сказала:

— Вы должны принять от меня этот подарок… Позволить мне проводить вас.

Он смущенно кашлянул и полез за папиросами.

— Но ведь, Анна… я же не заплатил там?.. Как же так?..

— Это я разрешила себе, — сказала Ани. — Мне это приятно сегодня. Вы должны понять…

У Кряквина подступил к горлу комок. Он, добрый в душе человек, был растерян и тронут от этого неожиданного для него добра к нему здесь, на чужой земле. Ему захотелось тоже ответить чем-то таким же.

— Вы знаете, Анна… Это все как-то странно… — сбивчиво заговорил он. — И я должен извиниться перед вами… Я не так о вас думал, когда вы ушли. Я ругал вас… Вы уж извините. Вы даже не знаете, как выручили меня… У меня же… понимаете, ну… не хватило бы денег, чтобы расплатиться там… Я не знал, что так получится… Два франка за вход и вдруг… это… Но франков восемьдесят у меня наберется. Так что возьмите их. А то…

Ани мягко переключила скорость. Не поворачивая лица, сказала:

— Не говорите так. Не надо. Я умею видеть людей. Да…

— Ну-у… спасибо тебе, Анна. Спасибо… Ничего, что я вдруг на «ты»?

— На «ты» мне приятно.

Они помолчали. Шоссе летело навстречу в огнях, шумовых вспышках мимолетных машин. Дворники раскачивали темноту.

— Послушай, Анна… — сказал Кряквин, — вот прямо до жути интересно, откуда ты так русский знаешь? Расскажи, пожалуйста.

— Моя мама русская, — тихо ответила Ани.

— Ух ты!..

— Да… Это очень длинно. Но я все в три слова, хорошо? Чтобы больше не говорить. Мне это очень тяжело.

— Конечно, конечно…

— Это война. Маму увезли в Германию. Из Киева… Концлагерь. Папа там встретил ее. Он был хороший врач. Воевал в маки… Он спас маму в лагере, и потом они полюбили себя… Я родилась в Марселе. Папа был коммунист… Вот. И наш дом взорвали ультра… Пластиковая бомба. ОАС… Это тринадцать лет прошло. Когда был взрыв, я была в кино. Все. Теперь я одна, и больше не надо говорить, а то я не смогу управлять машиной…

Кряквин почувствовал, как его хватанул озноб. Ани закурила.

Орли надвинулся на ветровое стекло как-то сразу и неожиданно. Ани подогнала «ситроен» к стоянке и притормозила возле какого-то рекламного щита. Сняла руки с руля и повернулась к Кряквину. Он увидел ее лицо, перекрытое сбоку выбившейся из-под шапочки прядью русых волос.

— Как быстро, — сказал Кряквин, — прямо не ожидал…

Ани вздохнула. Медленно стянула, помогая зубами, перчатку.

— Прощайте, Алексей. Мы больше никогда не увидим нас…

— Ну да!.. Почему это? Земля круглая… — развел руками Кряквин, понимая нелепость своего бодрячества. — А вообще-то, конечно… Факт. Не знаю, что бы мне тебе подарить, Анна?.. На память.

— Поцелуй, — сказала она.

— Что? — не сразу переспросил Кряквин.

— Поцелуй, — повторила уже чуть тише Ани, глядя на него внимательно и неподвижно.

Кряквин сглотнул. У него сильно забилось сердце, и он почувствовал, как кровь туго и горячо облепила лицо. Он поднял было на Ани глаза, пытаясь смотреть прямо и открыто, да не смог так — смущенно отвел взгляд, видя теперь лишь приоткрытые губы Ани и светлую влажную полоску зубов.

— Прощай, Анна… — дрогнувшим голосом сказал Кряквин. — Я… буду помнить тебя. Ты только это… сама… живи долго-долго. Ладно?

Губы у Ани были мягкие и послушные, а от лица ее пахнуло на Кряквина чем-то очень знакомым, но уже позабытым…

Михеев неудобно лежал на узкой, взгорбленной посередке тахте и, не мигая, смотрел в желтоватый, расплывчатый сумрак перед собой. Сумрак желтила не выключенная им сова-ночник из какого-то блеклого полированного камня, желто просвеченного изнутри слабоватой электрической лампочкой.