Избранное

Кряквин слушал горячечный, сбивчивый голос Веры и невольно представлял все то, что она говорила. В нем, автоматически подстроившись на волну прошлого, срабатывала и срабатывала сейчас память своей войны, и неожиданно он отвлекся, утратив реальность минуты… Иная реальность всплыла перед ним, явившись все с теми же красками, звуками, лицами… «Юнкерсы» выскочили из-под солнца и с разворота зашли на цель…

— Воздух! — запоздало заорал Кряквин, отшвыривая от себя мокрый канат.

— Во-о-оздух!

Первый же столб воды, вздыбившийся совсем рядом с несращенными до конца понтонами, приподнял их и разбросал, увеличивая проран…

Кряквин смахнул с лица воду, рванул ворот гимнастерки и успел заметить, как на том, ближнем от него, понтоне схватился за спину старшина, полоснув отскочившим от его медалей острым лучиком света, а затем, прорастая темной фигурой из обвала воды, широко развел руки и спиной, плашмя упал в воду.

— Иван! Ива-ан! — заскрипел зубами, обдирая эмаль, Кряквин и нырнул.

Кипела река. Черным дымом закрылись горящие понтоны, а он плыл и плыл туда, где только что скрылся старшина Гаврилов… Совсем близко прошла, белопеня воду, пулеметная строчка. Кряквин вынырнул, хватая зубами воздух, и подтянул к себе бессильное тело солдата.

Гаврилов был без сознания, и Кряквин, отплевываясь и беззвучно ругаясь, держал и держал его голову над водой, ухватившись одной рукой за волосы Гаврилова, а другой за пляшущий, выгибающийся понтон…

— Илья Митрофанович столько испытал и знает! — дошел до Кряквина снова голос Веры, и стремительно отгорел и исчез отслоившийся от пережитого сон наяву, сон-всполох. — И в живописи, и в музыке… А мы… Про нас такое выдумывают…

— Скороходов, что ли? — встряхнул головой Кряквин.

— Да нет… Он-то как раз «заботится»… В кавычках. Чтобы я семью чужую не порушила. И Утешева Илью Митрофановича не разлагала… Это я-то — и разлагаю?! Да у нас все свято! Честное слово. Свято… Разве Утешев способен на пошлость? Да и кто виноват, если вот оно… чувство? Кто виноват? Оно же само… по себе. И раз уж любишь, то… Понимаете?

— Да я-то вроде, конечно. Толку-то от этого… Прямо и не знаю, что сказать вам… Вот ведь какая штука. Убей меня бог, не знаю…

— А я у вас не совета прошу. Мне не надо ничьих советов. Сама разберусь!

— Конечно, Вера. Факт, разберешься.

— Вот и все, Алексей Егорович. Выговорилась, и до свиданья.

— Всего вам хорошего.

— Спасибо.

— Одну секунду, Вера! — крикнул Кряквин и догнал девушку в проходе между шумящими флотомашинами. — Вы только вот что… Утешеву про наш с вами разговор не говорите. Пожалуйста.

— Почему? — встревожилась Вера. — Я от него ничего не скрываю…

— Понимаете… А вот об этом, однако, не стоит. Это может его взволновать…

— А-а… — протянула Вера. — Понимаю… Какой вы… — Она не договорила, чмокнула Кряквина в щеку и убежала.

В общем, веселенький выдался день… Кряквин наговорился вдосыть. Объяснял, показывал, спорил, жестикулировал. Гигантское современное предприятие открывалось перед глазами своей бесконечной производственной таинственностью. И Верещагину было приятно смотреть, как Кряквин, сопровождая гостей, в то же время оставался сейчас не просто гидом, а именно главным инженером, исполняющим обязанности директора. Хозяином на комбинате. С ним здоровались, обменивались репликами в гуле машин, кого-то Кряквин деловито подбадривал, кого-то резко и безжалостно распекал. И самое главное, что нравилось Верещагину, которому в этот приезд в Москву посоветовали повнимательнее приглядеться к Кряквину как к возможно будущему директору «Полярного», о чем он, конечно же, не стал говорить своему старому, еще с войны, другу, — Кряквин здесь всюду был своим. Знали его. Улыбались ему, деловито кивали, виновато отворачивались…

Вечером в банкетном зале ресторана «Пурга» был устроен прощальный ужин. Ничего необычного — традиционный венец гостеприимства. Тем не менее, подумав об этом, где-то еще в середине дня Кряквин сказал мимоходом Скороходову, чтобы тот проследил и за этим мероприятием, и тот, почти сразу же, не задумываясь, позвонил по рудничному телефону Шаганскому, организационные способности которого — по части проведения банкетов, обедов и проводов — ни у кого не вызывали сомнения. Тут уж Юлий Петрович блистал воистину.