Избранное

— Да вы мне мозги не запудривайте, Алексей Егорыч, — отстранился Григорий. — Не надо. Не маленький… В баню уже сам хожу. Что со мной делать будете? Что?..

— А что с тобой делать, Гриша? Ты сам над собой все уже сделал… И судил себя, и казнил. Что же еще?..

— Не знаю…

— А я знаю, — твердо сказал Кряквин. — Знаю…

— Ну?

— Ты мне веришь на слово? Скажи — веришь?..

— Верю…

— Спасибо… А теперь слушай. Я ведь сейчас перед очень хорошими людьми слово держу. А их подвести — что себя обокрасть. Никогда бы не позволил. Так вот… страшную правду ты нам рассказал, Григорий. Страшную… Но хорошо, что рассказал. Хорошо… Тебе стало легче, а нам тяжелее. Правда ведь штука тяжелая, когда ее с рук на руки передают… Ничего, я сумею ее донести куда следует…

— Это, к примеру, куда же? — хмыкнул Григорий.

— Я скажу, только ты не ухмыляйся, пожалуйста. Не надо… — У Кряквина заходили желваки. — Ты правду свою в пакость не превращай, понял? Спихнул, мол, с души, и все?.. Пусть другие с ней чешутся… Не надо так, Гриша. Я лично жалеть не умею. Я, понимаешь ли, с детства сопливость от доброты отличаю. Вот так, парень… Калеку из себя убогого не рисуй, которому все дозволено. Номер не пройдет, Гриша… Живи, коли понял свою правду, и не прибедняйся. Не придуривайся… А станешь юродствовать — вычеркнем тебя из нашего списка… — Кряквин сглотнул, удержав в себе злость. — В июне я буду в Москве. И буду выступать там на одном ответственном совещании. У нас на «Полярном» накопилось достаточно проблем, Гриша, о которых тоже нельзя больше молчать… Обещаю тебе… то есть слово даю, что начну свою речь там с твоей правды, Гриша… Это лыко, что говорится, в строку. Я лично так вот считаю…

— Я тоже, — сказал Верещагин.

Ночью Григорий опять побежал по бикфордову шнуру, в грязно-коричневом, душно-горячем пространстве его… Опять что-то орал, не слыша себя, и размахивал руками… Туго пружинил настил, и, взлетая над ним, Григорий опять видел, как настигает его белый огонь, как он шипит и разбрызгивает длинные капли… Напрягаясь всем телом, отчего оно разом сделалось мокрым, Григорий выдернул сознание из сна и, задыхаясь, сорвал с головы повязку… Боясь открыть глаза, полежал… Потом медленно поднял веки… Перед ним очень размыто проступил контур чьего-то лица… Он заморгал, но лицо не исчезло, а, наоборот, приобрело чуть-чуть большую резкость…

— Зинка, что ли?.. — выдохнул он еле-еле, одними губами.

— Спи, Гришенька, спи…

Теперь он различил даже ее волосы. Перевернул голову — на стенке — не четко, но все же увидел, — централка…

— Вижу… Вижу, елкина мать! — процедил сквозь зубы Григорий и соскочил с кровати.

— Гришенька, Гришка-а… — припала к нему Зинка. — Не надо. Ложись!

А Григорий, натыкаясь на стулья, едва различая их, по стенке добрался до выключателя. Вспыхнул свет… В мутной пелене перед ним раздваивалась комната и смутно просвечивалась в своей комбинашке Зинка…

— Во, во! И маслята твои вижу! — Григорий рванулся к стулу, на котором висела одежда, стал одеваться.

— Ты куда, куда?!

— Ви-и-жу-у! — заорал Григорий.

Потом они долго бежали по ночным улицам. Зинка изо всех сил поддерживала то и дело спотыкающегося Григория. Вконец задохнулась…

Григорий, запаленно дыша, долго давил кнопку звонка.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Ирина Николаевна! Это я! Гришка Гаврилов! Гришка… Я вижу!..

Зазвякала цепочка. Ирина Николаевна, с встревоженным лицом, возникла на пороге. Увидев Григория, Зинку, вздохнула:

— Я же вам говорила, Гаврилов… Пить вам категорически запрещается! А вы?.. От вас закусывать можно…

— Да что вы! Это еще вчера!.. Вот очки на вас! А вот халат…

Ирина Николаевна опешила:

— Проходите. Вот сюда. Так… Что же случилось, Гриша? Одну минуту… — Она вернулась с каким-то рулоном бумаги, кинула его на стол, а сама взяла офтальмоскоп и подышала на него. — Садись, Гаврилов. Вот так… Спокойно. А вы, пожалуйста, разверните таблицу, — скомандовала она Зинке. — Отойдите! Еще! Еще… Достаточно. Ну, Гриша, какая это буква?

— Дак шэ! — радостно заорал Григорий и… угадал.

— Правильно… — Ирина Николаевна даже головой потрясла — снится ей все это… или что? — А это?..

— Дак кэ, конечно! — блажил Григорий. А Ирина Николаевна по-прежнему показывала на шэ…

— Эта?

— Бэ!.. — А палец Ирины Николаевны дрожал на эн самого крупного, верхнего ряда букв…

— Молодец, Гаврилов… Просто удивительная история… — теперь уже абсолютно спокойно, с обычной профессиональной невозмутимостью сказала Ирина Николаевна. — А эта?

— А эту не вижу… Устал. — Григорий закрыл лицо руками.

Если бы он мог видеть сейчас, какая пронзительная бледность проступила на Зинкином лице… Она давно уже все поняла и теперь изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться. Ирина Николаевна заметила это и погрозила ей пальцем.

— Так, так, Гаврилов. Очень хорошо. А ну-ка, подойди сюда. Вот так… — Она протянула ему руку. — Посмотри-ка на лампочку… — И бесшумно выключила свет. — Смотри, смотри, Гриша…

Григорий несколько секунд послушно смотрел, не мигая, и сказал:

— Больше не могу. Режет…

Ирина Николаевна включила свет. В дверях за всем этим молча наблюдал Утешев.