Избранное

Зайдя в свой палисадник, я увидел у соседнего дома лимонный «ягуар» и рядом с ним знакомую великолепную блондинку: она неловко перебирала в правой руке ключи от машины, прижимая левым локтем к бедру внушительный плоский сверток в коричневой бумаге. Яна, супруга Януса, двуликого божества — один лик спереди, другой сзади, — покровителя всех начинаний. В тот первый день она овеяла меня сандаловым благовонием. Тогда она показалась мне моложе. Нынче она выглядела зрелой тридцатипятилетней (ей столько и было) женщиной, для меня-то, старика, á la fleur de sa jeunesse [7]. Она бы дивно смотрелась верхом — хуже нагая или в купальном костюме: слишком плотно сложена. Голова желтая, как златоцвет; неяркие глаза, дымно-серые или дымно-голубые, темные ресницы — все это было мне памятно еще с первой нашей встречи. Я поздоровался.

Старикам легко завязывать знакомства с молодыми. Для них мы все — иностранные туристы, публика безобидная, пока не заримся на их будущее за неименьем своего. Наше надлежащее время — давно прошедшее. Мы выглядим смешно или нелепо, если притязаем на равенство с ними — в страстях, например; мы омерзительны, если заподозрены в половой жизни после сорока лет. Ишь какие мы живчики! А им в святые покровители годится Гамлет, юнец, который, сам изнывая от вожделения к своей ровеснице, вдруг обнаружил, что его мать, почтенная пожилая дама лет сорока или около того, уважаемая в придворных кругах, оказывается, тоже способна вожделеть. Он взревел: «Лед горит!» — и поклялся дотла изничтожить мировое зло — любовника матери, свою возлюбленную, ее отца, своих школьных приятелей, себя и весь свой род. А не лезь в запретные области, оставайся расплывчатой тенью человека, отжившего в свои пятьдесят с лишним лет, — и в этом качестве знакомься с молодежью сколько хочешь.

Она рассмеялась в ответ на слова старого джентльмена, который умильно представился как новосел в этом парке. Она сказала, что «уже» все знает обо мне.

— В нашем закоулке, представьте, всегда и всем «уже» известно все про всех и каждого.

Умная молодая женщина, живая и дружелюбная, она легко подбирала слова, однако я заметил, что говорить-то она говорит и в глаза смотрит, но нижние веки ее подергиваются, а щурится она так близоруко, словно разглядывает что-то вдали. Будь я молод, я бы не упустил случая сказать: «Да, ведь мы же наверняка с вами где-то встречались? Может быть, в Иден-Роке или в Брайтоне?» А так она сама это сказала. Я покачал головой, зная, что в то мартовское утро моего второго рождения она меня не заметила.

— Разве что, — предположил я, — вы человек здешний и видели, как я приезжал и уезжал?

— Мы этот дом купили только в марте. Маляры и прочие с неделю назад кончили работать. Но это, вы знаете, мое первое собственное жилище в Ирландии, и я все не нарадуюсь. До сих пор я ведь жила в Англии и в Нью-Йорке, в Берлине и в Париже. Училась живописи. Мой муж скульптор. Так что если мы и встречались, то не иначе как очень давно. Да нет! У меня такое странное чувство, что я еще девчонкой видела раз или два кого-то очень на вас похожего в доме моей матери. На Эйлсбери-роуд, номер 118?

— Я уверен, — сказал я, пока не уверенный ни в чем, — что никогда не был знаком ни с кем из тех избранников судьбы, которые обитают на Эйлсбери-роуд. А как звали вашу мать?

— Ее зовут, — с ударением, — Ана ффренч, два строчных «ф». А наша фамилия — Лонгфилд. Непременно как-нибудь заходите на рюмку хереса. Ух ты!

Воскликнула она так потому, что за разговором отыскался нужный ключ, она повернулась к машине и задела своим плоским свертком за серебристый фонарный столб на краю тротуара. Шутливо отдуваясь, она поправила сбившуюся обертку.

— Это подарок ко дню рождения матери, ее портрет, написанный много лет назад. Ей сегодня исполняется шестьдесят пять, узнала бы она, что я об этом болтаю, тут бы мне и конец. Она выглядит чуть не моложе меня.

В угоду старому джентльмену она, прежде чем сунуть картину на заднее сиденье, приотвернула коричневую бумагу.

— Это был черный художник.

Она уселась за руль и взялась за дверцу, но захлопывать ее не спешила.

— То есть как черный? Вы говорите — черный художник?

— А, ну да. Конечно, он же был врач, приехал подучиться. Гинеколог-вольнослушатель; вот мой отец, Реджинальд ффренч, — тот настоящий гинеколог. И художник он был ненастоящий — так, баловался на досуге. Откуда-то с Конго, что ли, или с Танганьики? Я в географии дура дурой. Ой, надо мчаться. С Занзибара, кажется.