Избранное

Она безусловно поверила Шо-Пиру, что красный цвет — цвет свободы и счастья, и сделала простой вывод: флаг над каналом будет талисманом, несущим в Сиатанг счастье. И весь день, пока она красила полотнище, ей думалось, что раз она сама трудится над созданием этого талисмана, прикасается к нему и первая держит его в руках, то больше всего счастья и свободы достанется ей самой… Вот почему так радостно она встретила Шо-Пира сейчас, вот почему волновалась, желая услышать от него, что все сделано ею в точности так, как нужно! И пока Шо-Пир разглядывал натянутое между стволами полотнище, Ниссо блестящими от волнения лазами следила за выражением его лица. Шо-Пир был доволен.

— Хорошо! — медленно сказал он и повторил: — Хорошо сделала! А второе где?

— Вот! — просияла Ниссо, подскочила к котлу, сунула обе руки в красную жидкость; осторожно извлекла из нее вторую половину окрашенной простыни и, разворачивая ее над котлом, подала уголок Шо-Пиру.

— Держи! Крепко держи! — повелительно крикнула она, увидев, что уголок чуть не выскользнул из пальцев Шо-Пира. — Сразу давай развернем, выше подними, пусть вода сойдет, иначе будет пятно!

Шо-Пир повиновался, и второе алое полотнище натянулось между стволами тутовника.

— Вот! — гордая своей работой, сказала Ниссо. — Это где будет?

— А этот мы над новыми участками поставим… Смотри, Бахтиор! Разве может быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом деле соскучился я! Смотри: горит! — И, как-то вдруг увидев за малым большое, с вдохновением добавил: — Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!

Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему. Шо-Пир, словно вдруг спохватившись, что обнажил свою душу, с нарочитою грубоватостью произнес:

— А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?

— Не забыла! — самолюбиво отвергла упрек Ниссо.

— Все гороховую похлебку варишь? Ох, надоело! Ну, тащи ее поскорей, есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!

Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона Шо-Пира.

— Так вот! — решительно повернулся к Бахтиору Шо-Пир. — Я и говорю: нехватка воды и купец… Это главное. Вода теперь будет, а купец… Надо сделать так, чтобы на будущий год от купца не зависеть. Запретить всем молоть зерно, чтоб до прихода каравана потерпели. Караван привезет муку, раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока…

— Как запретишь, Шо-Пир?

— Всего бы лучше: собрать зерно у людей — да под один замок. Но так, чтоб поняли и сами принесли добровольно!

— Не выйдет это, Шо-Пир! Никто не понесет! Старики скажут: отобрать зерно у нас хотят. Не поймут!

— Не поймут? Пожалуй, так… Что ж, останется одно: пусть держат у себя, но обещают не молоть до каравана…

— Если у себя — обещать могут…

— Вот! Ты и поговори со своими теперь же… А на собрании объявим, попробуем убедить всех! Смотри, Ниссо похлебку несет! Молодец она, без Гюльриз с хозяйством отлично справляется.

Ниссо осторожно несла на вытянутых руках маленький дымящийся чугунный котел, сосредоточенно глядя под ноги…

Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.

2

Ветер дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому, выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист, селение казалось умытым.

В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене, долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней: брадобрей в это утро ждал посетителей.

Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром, неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку. Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье, прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:

— Это у них называется праздник?

— Праздник, — подтвердил Кендыри.