Избранное

Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину стены.

— Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно благословению покровителя… А этот вот, как ветер над ледниками, — ничего не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку муки или ягод или горсть соли… Ничего!… Не могу больше жить здесь, Кендыри! Уйду. Совсем уйду… В Яхбар, в Гармит или еще дальше — куда ноги осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше… Ума во мне нет, прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?

— Молчи! Ты знаешь зачем! — сухо ответил Кендыри, щуря глаз на сверкающее лезвие бритвы.

— А, Кендыри, что такое «молчи»? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй, вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных? Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу здесь… Что это дает мне, кроме твоих обещаний?

— Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба не видит. Ты — человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?

— Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь. Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока — брадобрей!

— Без брадобрея и борода пророка не обходилась! — бесстрастно произнес Кендыри. — Погоди, и она растет…

— Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому каждый день нужно щипать траву.

— У тебя есть трава.

— Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее или любовь?

— Зачем тебе знать это?

— Хэ, зачем! Гнев один — больше сорока монет не даст, просить нечего. Любовь — даст сто монет, умно поговорить — двести даст! Как ты разговаривал с ним?

Кендыри надоели жалобы Мирзо-Хура.

— Хочешь знать как? Хорошо. Я тебе скажу. Я не разговаривал с ним.

— Ты не был у Азиз-хона? — всплеснул руками купец. — Ты же мне сказал: был.

— Был во владениях его. Ниссо от него убежала, разве не довольно мне знать?

— Кендыри, я не понимаю тебя! Почему ты не разговаривал с ним?

— Разговаривать — обещать. Обещать — сделать. А девчонка пока еще здесь.

Мирзо-Хур понял, что Кендыри злится. Всегда, когда Кендыри злился, он говорил отрывисто. Но Мирзо-Хур хотел выяснить все до конца:

— Сегодня здесь, завтра там будет. Как рассуждаешь? Сегодня собрание. Верные ходили ко мне, я к ним тоже ходил, думают одинаково: гнать ее надо отсюда. Свое слово скажут. Я тоже скажу. Ты скажешь, и разве тебя не послушают? Есть люди — знают: за твоими словами горы. Ты разговаривать будешь?

Кендыри слушал нахмурясь. Даже всегдашняя застывшая улыбка сошла с его насупленного лица. Он медлил с ответом, явно испытывая терпение купца.

— Возможно, буду… — наконец неопределенно ответил он и добавил с досадой: — Довольно об этом, Мирзо. Смотри, народ идет. Я что? — Кендыри хихикнул. — Брадобрею тоже деньги зарабатывать надо! А ты… хочешь быть маловерным? Уйти хочешь? Иди! Только, уйдя, с кого получишь долги?

— А живя здесь, я их получу?

— В сто раз получишь, Мирзо! Когда у верблюда большой путь в пустыне, он семь дней ничего не пьет! А если терпенья нет — дело твое, иди!

Оставив встревоженного купца, Кендыри, помахивая бритвой, встал под навесом цирюльни, осклабился двум подошедшим к нему надменным старикам. Купец, пожевывая губами, медленно удалился в лавку.

Острогранный коричневый камень составлял все оборудование цирюльни. Посетитель, подогнув ноги, усаживался на камень; рядом с посетителем Кендыри ставил большую деревянную чашку с мутноватой речной водою. Один из двух пришедших стариков, зобатый, с всклокоченной бородой, сказав слова приветствия, занял указанное ему место и замер в молчании. Второй старик присел на корточки и, прислонившись к стене, подставил солнцу свое лицо, закрыв пораженные трахомой глаза, казалось, задремал.

Кендыри, стоя над стариком, принялся скрести его лицо. Ни мыла, ни полотенца, ни каких-либо иных принадлежностей не полагалось. Жесткие волосы старика скрипели; стиснув зубы, он терпеливо дожидался конца операции.

Напрасно было бы думать, что в искусстве бритья Кендыри не знает ничего более совершенного. Бреясь в одиночестве сам, он пользовался маленькой сингапурскою бритвою; усердно мылил кисточкою свои тугие длинные щеки и, глядясь в зеркальце, думал, что если в его лице нет и намека на красоту, то все-таки даже среди сиатангцев ему не следует быть заросшим щетиною. Сиатангцев же он брил так, как делал бы это на его месте всякий иной бродячий брадобрей в пределах Высоких Гор. И сейчас, едва жесткие волосы зобатого старика притупили бритву, Кендыри, отдернув левый рукав рубашки, плюнул на свою волосатую руку и стал править о нее бритву так, словно его рука была самым замечательным оселком.

— На собрание, Науруз-бек, придешь? Невзначай спросил Кендыри молчаливого посетителя.

— Мимо меня этот день. Что буду на собрании делать?

— Знаю: участка тебе нет, вода канала не для тебя, — произнес Кендыри. — Но ты приходи. Русский много говорить будет.

— Не для меня будет.