Избранное

Да, такой высокий, с заплечным мешком, в пенсне. Он ходит почти каждый день. Что они там делают вдвоем в архиве? Дима говорит, что это известный антиквар. Может быть. Но она нисколько не удивится, если этот известный антиквар украдет половину архива. В самом деле, что там в его заплечном мешке? В Публичной библиотеке, например, портфели, чемоданы и сумки принято оставлять у швейцара.

— Словом, я бы сейчас же уехала, — вдруг закончила Машенька, — если бы не было жалко брата.

— Куда же?

— К подруге.

Лев Иваныч прошелся по комнате мелкими, но твердыми шагами.

— Нет, вам уезжать нельзя, — остановись перед Машенькой, строго сказал он, — хотя я и понимаю, что вам сейчас живется очень худо.

Машенька опустила голову.

— Нет, мне живется… — начала она и замолчала. Лицо ее дрогнуло, но она справилась со слезами.

Карташихин тихонько взял ее за руку. Сердито — но так, чтобы он понял, что она сердится на себя, а не на него, — она отняла руку и вынула носовой платок. Все это очень понравилось Льву Иванычу: и как она справилась со слезами и как высморкалась, энергично и шумно.

— Вот что вы мне теперь объясните… Это что же, окончательно решено, что библиотека переходит к вашему брату, а все остальное пополам?

— Нет. То есть да. Почти.

Лев Иваныч развел руками.

— А на бумаге-то закреплено?

— Нет.

— Это лучше, — пробормотал Лев Иваныч. — Ну, вот что, дети, — сказал он и обнял их за плечи, Карташихина одной рукой, Машеньку другой, — я вам вот что скажу: там видно будет. А пока идемте-ка чай пить. Вот Ванька — кавалер, а небось чайник для вас не поставил. А вот я поставил. Я печенье привез, — на ухо сказал он Машеньке, — армянское. Специально для вас.

Глава восьмая

1

Смерть Бауэра подняла его с постели. Он был на похоронах. Держась поодаль, в самом конце процессии, стараясь, чтобы его никто не заметил, он проводил Сергея Иваныча до могилы. Кругом говорили о Сергее Иваныче, о его болезни, он слышал, как Лавровский, фальшиво улыбаясь и прикрывая рот меховым воротником, сказал, что «покойному Сергею Иванычу всегда везло. Вот и теперь. Подумайте, ведь в какое время угодил, самые морозы». Потом стали говорить о другом, о новых выборах в Академию наук, об очередях за мясом.

Как во сне, когда все видишь, но нет сил пошевелить ни рукой, ни ногой, — с таким чувством слушал их Трубачевский. Вот Щепкин, в ботах и в длинной шубе, рассеянно и надменно закинув голову, шагает за гробом. Зачем он явился сюда? Из ханжества, из самодовольства! Вот старый пьяница Волчков со своей черной апоплексической мордой, который всем уже успел рассказать, что Сергей Иваныч оставил его при университете, что «Шляпкин тоже хотел оставить, но он предпочел, чтобы Сергей Иваныч. И он в этом не раскаялся, и я никогда не сожалел». Одно и то же выражение скрытого самодовольства было на многих лицах. Трубачевский вспомнил Чехова: «Вот тебя хоронить везут, а я завтракать пойду». Кроме самого старика, который, сложив руки, покачивался на дрогах и уже не мог думать о тех, кто на него смотрит, все было не тем, чем казалось.

Но это чувство, которое было презрением и отвращением, когда он смотрел на Щепкина, Волчкова, Лавровского, становилось тоской, когда среди неровной толпы, меж плеч и шляп, он видел Машеньку, где-то далеко, у самого гроба.

Пустые дроги, с наваленным похоронным облачением, на котором, покуривая трубочку, сидел по-турецки бородатый служитель, встретились в полуквартале от Волкова, и Трубачевский видел, с каким ужасом Машенька на них смотрела. Он понял ее. Так же как ей, ему стало страшно, что даже этой процессии с болтающими, притворяющимися, скучающими людьми, этому молчанию, этому красному зимнему солнцу, играющему на кистях покрывал, на посеребренных столбиках колесницы, скоро конец.

У самого кладбища они обогнали другие похороны. Мортусы в грязных белых пальто с блестящими пуговицами вели под уздцы чахлую лошадь, высокая старуха решительно шагала. Машенька отвернулась. Он понял и это. Ей было тяжело, что в этот день и час хоронят еще кого-то.

Могила Сергея Иваныча была на Литераторских мостках, и все провожающие по двое, по трое растянулись вдоль узкой дорожки. Не желая быть на виду, Трубачевский свернул и с другой стороны подошел к могиле.

Шесть человек несли гроб, среди них Неворожин…

Все было страшно в этот день: замерзшая яма, вокруг которой лежал дерн, тускло блестевший на срезах; могильщики, которые все время ели; бледный, распухший Дмитрий; его жена, эта шлюха, которая приехала на извозчике, а теперь стояла у могилы, бессильно опираясь на кого-то и закрывая платочком красивое, подлое лицо, — и Машенька, Машенька среди них!

Но Неворожин — это было страшнее… В модном квадратном пальто и, несмотря на мороз, в черной мягкой шляпе, он вдруг появился у могилы. Все расступились, стали полукругом. Он что-то негромко сказал могильщикам, и один из них принес едва покрашенную доску, на которой была прибита жестянка с именем Бауэра и датой его рождения и смерти. Начались речи. Опустив глаза, Неворожин стоял у гроба.

2