Избранное

— И женился. И напрасно, — тихо и не глядя на вора, делавшего вид, что не слушает, продолжал он. — Знаете, очень мало радости. Она, знаете, все еще долги отдает… Борису. А я?

Трубачевский встал.

— Вы хотите уйти? Я вас чем-нибудь задел? Тогда простите.

— Нет, но нам не о чем говорить, — мрачно возразил Трубачевский.

— Ну что вы! Нам? Прошу, — мимоходом сказал он вору, снова нацелившемуся на гренки. — Нам не о чем говорить?

— Вы просто пьяны.

Дмитрий обиделся.

— Ну, вот это… невежливо, — так же тихо, но уже неласково сказал он. — Вы злитесь на Бориса Александровича, а грубить начинаете мне. Скажите мне — почему вы поссорились с ним? Расскажите…

Переход этот был так добродушен, что Трубачевский невольно улыбнулся.

— Вы газеты читаете? — с живостью продолжал Дмитрий. — Наверно, нет. А я читаю. И, знаете, в каждой строчке, в каждой строчке, что вот это сделал не я и это не я, а я… очевидно, пропал. Человек мертвый, — вдруг с пьяным пафосом сказал он, — считающий себя живым только потому, что видит собственное дыхание в холодном воздухе.

— Это больше подходит к вашему приятелю.

— К Борису? Да, но ведь это почти одно и то же. Вы, я вижу, думаете, что вы и я — одно, а он — совсем другое. Ошибка! Ошибка! — повторил он и прихлопнул ладонью по столу. — Он — это и я. И вы. Ему даже легче, чем нам, потому что он последовательнее. Он вполне не согласен. А вы, например, не вполне. Вам хуже.

— С чем не согласен?

— С холодным воздухом, — оглянувшись по сторонам, шепотом сказал Дмитрий, — воздух холодный… Брр…

Оркестр заиграл, и Дмитрий сказал еще что-то — беззвучно, но с такой энергией, что лицо стало на минуту торжественным и напряженным. Потом замолчал и с тоской оглянулся вокруг.

Какие-то люди в пиджачках, спокойные и скуластые, давно уже кричали ему, делали знаки; он махнул им рукой и остался на месте.

Бледный, с отекшим лицом, он сидел, уставясь на толстого пьяного человека, похожего на льва в пенсне, который прежде дирижировал оркестром, сидя у себя за столиком, а теперь, к восторгу соседей, полез на эстраду. Музыканты смеялись. Никто не мешал ему. Но Дмитрий смотрел на него с отвращением.

— А сны?.. Какие сны! — сказал он со вздохом. — Казнь. Сегодня всю ночь. Какой-то молодой, безобразный, весь в коже, в ремнях. И сам, сам идет, только головой мотает, воротник тесен. Голова крупная, стриженая… Тяжело!

Толстяк все лез. Навалившись животом на барьер, он болтал ногами. Пиджак задрался, и весь толстый зад был виден. Косыми глазами Дмитрий взглянул на этот зад и вдруг рассвирепел.

— Сейчас, только сгоню это гузно, — сквозь зубы пробормотал он и, подойдя к толстяку, сдернул его за ноги на пол.

Все шло к тому, чтобы последняя ночь знаменитого бара окончилась глубоким скандалом. Скандал был написан на всех лицах. Он был слышен в раздражительных голосах, в самом стуке посуды. Он уже начинался здесь и там, но сходил на нет, кажется, только потому, что было еще рано. Дмитрий открыл его, и все зашумели разом, крик поднялся, из-за соседних столиков вскочили…

Но дело не вышло! Давешние люди в пиджачках, приятели Дмитрия, мигом растолкали толпу, окружили его и увели. Это были, должно быть, серьезные люди, которых отлично знали в баре под Европейской. В особенности один был страшен — с прямым пробором, с прищуренными глазами, с папироской, прилипшей к губам. Он что-то сказал своим — коротко и негромко, и минуту спустя из всей компании никого уже не было в этом доме — ни духу, ни слуху!

Трубачевский остался за столом. Непочатая кружка пива стояла перед ним. Он выпил ее залпом.

— Что же вы-то греночки? — вежливо сказал вор.

Это был пьяный разговор, и нечего было думать о нем. Но Трубачевский все думал: «Он — это я. И вы». Чепуха, не похоже! Но чтобы быть совершенно честным перед самим собой, он на одну минуту представил, что Дмитрий прав. Ему стало страшно.

С этого дня он бросил всякие разыскания и почти перестал выходить…

4

Однажды он спал, завесив окно и накрывшись с головой одеялом. Отец только что вернулся с репетиции, он слышал сквозь сон его шаги в передней. Два часа… дня?

Ему приснилось, что кто-то стоит посредине комнаты и с укоризной качает головой. Отец выглядывает из дверей. В комнате вдруг появляется солнце. Он покрепче зажмурил глаза, надеясь во сне, что все это сейчас пропадет, а он будет спать так же спокойно, как раньше. Но отец вошел, а этот маленький и усатый, которого он видел в щелку между подушкой и одеялом, сердито засмеялся и полез на стул. Отец все говорил чушь, которую он не стал бы слушать и наяву, не то что во сне, но маленький — это было интересно — стоял на стуле и делал что-то загадочное руками.

Потом одеяло поехало по лицу, и стало так светло, как наяву никогда не бывает. Он еще надеялся, что они оставят его в покое, и снова натянул одеяло. Но одеяло снова поехало, и он догадался, что давно уже не спит, что этот маленький и усатый человек — Лев Иваныч и что он лез на стул не для того, чтобы делать что-то загадочное руками, а чтобы отцепить от шпингалета штору.

— Лев Иваныч, это вы? — не веря глазам, сказал он.