Избранное

— В брюках, во всем — в постели? — сказал Лев Иваныч. — Два часа. Небритый. Что такое? Что такое? Встать! — вдруг закричал он таким голосом, что старый Трубачевский вздрогнул и робко засмеялся, а молодой невольно вскочил с кровати. — Голову в воду! Ты кто такой…

Он не окончил, но Трубачевскому так ясно стало, кто он такой, что он покорно пошел в кухню и сунул голову под водопроводный кран.

Очень внимательно, но с удивлением старого человека, уже начинающего забывать, что в двадцать лет хорошо, а что плохо, Лев Иваныч слушал. Он ожидал встретить растерянность, ненависть, злобу. Ничуть не бывало! Трубачевский был вял, равнодушен.

Он ничего не пропустил. Все было рассказано, начиная с той минуты, когда он появился в доме Бауэра, до разговора с Дмитрием в баре. Он рассказал о своих разысканиях. Все, что он узнал о Неворожине, было записано по годам, в виде хронологической канвы, как будто Трубачевский в самом деле собрался писать о нем историческую монографию. Он начал с даты его рождения, потом рассказал о смерти отца, о жизни в доме отчима и т. д. Когда он дошел до службы Неворожина в исполкоме Северной коммуны, Лев Иваныч остановил его.

— И я там служил, — просто сказал он.

— Как? Вы?

— Да.

— И что же? Вы помните его?

— Очень смутно, — сказал Лев Иваныч. — Так, так… Ну, дальше!

Трубачевский рассказал о Неворожине и вернулся к себе. Можно было, разумеется, пропустить некоторые подробности. О своих отношениях с Варварой Николаевной он мог бы рассказать короче или совсем не рассказывать. Но он рассказал. Видно было, что для него теперь важно другое.

Так же как и Карташихин, Лев Иваныч не стал упрекать Трубачевского. Он оценил это равнодушие и понял, что под ним таятся более сложные чувства и мысли, которые до поры до времени лучше не трогать. Но с Карташихиным он в тот же вечер поговорил — и очень серьезно.

— Хорош друг, — с горечью сказал он ему. — Нет так нет, забыл — и горя мало! Черта с два вышло бы у нас, если бы мы были такими друзьями.

Карташихин вспыхнул было, но Лев Иваныч только посмотрел на него тем ровным, знакомым с детства и как бы ничего не выражающим взглядом, и он замолчал.

5

«Эта история больше себя самой, а люди, о которых рассказал Трубачевский, больше тех ролей, которые они играли. Другую роль при случае сыграл бы, например, Неворожин, И нет никаких оснований полагать, что он не рассчитывает на этот случай».

Лев Иваныч сел на постели и зажег свет. Ну вот! Все время спал до шести. А сегодня, пожалуйста, четверть шестого! Видно, старость приходит…

— Ну-ка, припомним — как было дело? — сказал он вслух.

Никакого дела не было. Молодой человек, лет двадцати пяти, в оборванной солдатской шинели, появился в иностранной секции исполкома Северной коммуны. Он был белокурый, бледный. Со всеми он держался вежливо, но ни с кем у него не было никаких отношений — ни плохих, ни хороших. Он принимал участие только в деловых разговорах. Ни от кого он ничего не требовал и никому не был обязан.

Он никогда не рассказывал о себе, и о нем ничего не знали. Судя по анкетам, он не служил в армии. Но в том, как, работая, он останавливался и смотрел на ногти, было что-то гвардейское.

Его не любили. Но он был превосходный переводчик, пунктуальный, уверенный, неторопливый. Он хорошо зарабатывал, а все еще ходил в своей грязной шинели, точно боялся снять. Он отлично знал языки, его оценили. И вдруг — кончено! По делу о контрреволюционном заговоре он был арестован зимой 1921 года.

Лев Иваныч встал. В комнате было жарко, он открыл форточку и вышел в коридор. В коридоре было прохладно, но шумно. То начинал петь хор, то ржали и переступали кони, то где-то в двух шагах играла фисгармония, то ревела толпа, даже отдельные голоса были слышны. Это храпел у себя Матвей Ионыч.

Усмехаясь, Лев Иваныч послушал его, а потом приоткрыл дверь к Ване. Темно и тихо. И тоже душно; нужно бы перед сном проветривать или на ночь закрывать радиатор.

Он подошел к постели. Карташихин спал, глубоко дыша. Обшлаг расстегнулся, голая сильная рука лежала на одеяле.

Лев Иваныч стоял и смотрел на него. Скуластый, а как похож! Женщина в оленьей куртке, тонкая, с веселыми круглыми глазами, вспомнилась ему… Сколько же ей было лет тогда? Она была еще девочка, никто и не верил, что врач.

Грустный и сердитый, надув губы, он стоял у постели. Тогда, после ее смерти, казалось, что еще ничего не кончилось, когда-нибудь будет другая любовь, не такая трудная, тайная. А вот — не вышло!

— Ну что ж, — пробормотал он и вернулся к себе. Стало прохладно, он закрыл форточку и начал одеваться. — Так что же нам делать с Неворожиным? А ничего, очень просто!..

«…Трубачевский прав, — думал он, снимая ночную рубашку и скатывая ее валиком, по-солдатски, — этот человек многое потерял. Он готовил себя к заметной роли. Если бы не революция… пожалуй, пошел бы далеко. Публицист, философ, стратег. Уж не в Бонапарты ли метил?..»

Он поставил чайник и вернулся к себе. Бумаги, принесенные Трубачевским, лежали на столе, какие-то заявления с подробным изложением дела, хронологическая канва, еще что-то…