Избранное

Вместо Антона к проволочной загородке вскоре подходит невысокий сероглазый паренек. Шурка окликает его. Это Васек, работающий вместе с Антоном на кухне. Положив что-то в руку стоящему у ворот постовому-торвертеру, он быстро просовывает котелок сквозь проволоку.

— Антона сегодня не будет,— говорит он мне.— Сказал, на днях заглянет.

Олег и Виктор ждут нас с Шуркой в дальнем углу двора.

Уничтожаем в четыре ложки брюквенную кашу, потом Шурка забирает выданную нам на ужин колбасу — три лиловых, величиной с пятак кружочка — и исчезает вместе с опорожненным котелком.

Мы принимаемся за хлеб. Съедаем только половину, а вторую половину оставляем на утро. Олег это делает неохотно.

— А вдруг ночью загнешься, или украдут?

— А ты давай мне на сохранение,— предлагает Виктор.— Или, еще лучше, верни Виктаве, он сбережет. Или то, или другое— третьего не дано.

— Может быть, ты покажешь, как это сделать?

— Пожалуйста, только ты с ним предварительно условься.

— Я бы условился, да он по-русски не понимает… как, Костя?

Мы единым духом допиваем кофе и смеемся, довольные, что Шурка, уже сумевший проскользнуть через ворота в общий лагерь, выменяет там на колбасу еще две пайки хлеба, и, таким образом, на завтрак у нас будет по целой порции.

Внезапно на крыльце появляется писарь — лысый толстяк Макс.

— Увага! — произносит он.— Внимание!

Шум во дворе стихает.

— Айнунддрайсихьтаузенднойнхундертзексундцванцихь!

Мы уже не люди с именами и фамилиями, мы просто номера.

— Здесь,— отзывается Решин.

— Завтра остаешься на блоке.

Макс оглядывает двор круглыми глазами и снова выкрикивает:

— Айнунддрайсихьтаузенднойнхундертдрайцен!

181

Это мой номер. Кричу:

— Я! — и поднимаюсь.

— Хочь ту!

Это значит — иди сюда!

Иду, не оборачиваясь, к крыльцу, ощущая на себе тревожные взгляды товарищей.

— Ичь до блокэльтестера,— приказывает писарь.

Вхожу на половину Штрика. Полы натерты до блеска, пахнет сосной, поджаренным луком и мясом. Вижу Янека.

— Тридцать одна тысяча девятьсот тринадцатый? — спрашивает он меня по-немецки и, улыбнувшись, кивает в сторону широкого шкафа, на котором вверх дном стоят начищенные ведра.

Прохожу. За шкафом — Штрик, в очках, с газетой, разложенной на маленьком столе. На одном из углов стола — вазочка с гвоздиками. Над цветами на стене — хлыст с плетеной ручкой.

— Покатилов?

— Да.

— Будешь с завтрашнего дня стоять у ворот. Понял?

— Да.

— Надо отвечать: «Слушаюсь».

— Слушаюсь.

Штрик снимает очки и, положив их в футляр, начинает скрипучим голосом объяснять обязанности торвертера.

— Понял?

— Понял. Можно вопрос?

— Можно.

— Могу я посоветоваться с товарищами?

Штрик недоуменно морщит лоб.

— О чем?.. Впрочем, понимаю, можешь. Иди.

У крыльца меня ожидают Виктор, Олег и Шурка — он уже вернулся, выменяв колбасу на хлеб. У Виктора и Олега лица встревоженные, у Шурки довольное.

— Уборщиком? — спрашивает он.

Я молчу: на крыльцо выплывает Виктава. Слышится мелодичный звон колокола, и мы первые заходим в шлафзал.

— Штрик предлагает мне место торвертера,— говорю я, садясь на матрац.

— И прекрасно,— светлеет Олег,— а мы уже черт знает что подумали.

— Слава богу,— улыбается Виктор.— Что же ты сразу не сказал?

Я делюсь с товарищами своими опасениями. Они успокаивают, а Шурка называет меня младенцем.

182

— Тебе зверски повезло,— уверяет он.— Так уж всегда, если повезет, так во всем, и наоборот… Ты счастливец, я это сразу заметил.

6

Утром, когда все уходят на работу, мы с Решиным остаемся во дворе. Профессора вскоре уводят в общий лагерь — его берут работать в лазарет,— а я сменяю у ворот торвертера Ганса.

Передо мной опустевший лагерь. Сквозь колючую сетку вижу симметричные ряды крыш, ступенями спадающие к крепостной стене; массивную трубу крематория, зеленый угол лагерной кухни. Надо мной очень мирное голубое небо, воздух прозрачен, и кажется, что где-то рядом поля: пахнет ромашками.

Обманчивый покой! Я знаю ему цену. Но все же мне повезло, и я, конечно, постараюсь использовать свое новое положение, чтобы помочь друзьям. Но надолго ли это все?

Хожу вдоль проволоки, как часовой. Смотрю то на окна своего барака, то на проулки внизу. Обязанности мои не сложны. Я должен прислушиваться к командам, раздающимся в общем лагере, и передавать их на блок; должен распахивать ворота, если поблизости покажется эсэсовец, уведомив предварительно о его появлении старшину. По вечерам я обязан никого не выпускать из блока, не разрешать разговоров через проволоку и обмен колбасы на суп или на хлеб. По опыту Ганса знаю, что последняя обязанность выполняется далеко не всегда, и это мирит меня с моей новой ролью.

Солнце припекает все сильнее. Расстегиваю ворот куртки, и в этот момент в противоположном конце лагеря раздается:

— Блокшрайбер!

— Блокшрайбер! Блокшрайбер! — тотчас откликаются повсюду голоса.

— Блокшрайбер! — кричу я, повернувшись к своему бараку.

В окно высовывается лысина Макса. Через минуту он показывается на крыльце со своей неизменной черной папкой. Вытирая лоб платком, быстро семенит толстыми ножками мне навстречу; его розовые щечки упруго трясутся, в глазах — чрезвычайная обеспокоенность.