Избранное

Дома черновато-бурого, дымно-закопченного цвета. Лестница в мезонин — не внутри, а прилеплена снаружи, по стене дома. Чахлый палисадник. И все вместе — как унылое воронье гнездо зимой.

Домов много. В Эссене семьсот тысяч жителей.

Это не город. Это военное поселение прусских промышленных аракчеевых.

Вечером в громадном рабочем городе темно. Редкие газовые фонари.

Главная улица с огнями кино и магазинов — только светлая щель в темном каменном плоскогорье. Если смотреть сверху, с башни, — черное рубчатое пятно, перечеркнутое белой извилистой чертой.

Кучка людей собралась у входа в маленький дом. Двери широко раскрыты. Так открываются двери маленьких жилых домов только при несчастьях, чтобы пропустить покойника, или полицию, или пожарных.

Это полиция. Кучка соседей прислушивается. Гости возятся внутри дома, где-то внизу; доносится ровное мужское рокотанье и высокий женский плач. Соседи переговариваются кратко:

— Уголь нашли?

— Да, нашли уголь.

Из погреба, через сени, прямо на улицу, молча выходит процессия. Двое полицейских — один с мешком угля в руках; хозяин дома в жилетке, с распахнутым воротом рубашки, жена, двое подростков.

Рабочего ведут посредине мостовой, вслед за мешком. Этот уголь он насобирал, вынося целое лето каждый день по куску в карманах или за пазухой. Улица шумит — темно-серая, узкая улица одинаковых одноэтажных домов. Дирекция заводов Круппа выстроила эти дома — темные, тихие коробочки, созданные для покорности и безмолвия.

Но улица шумит: отчего отводят в тюрьму этого горняка, который запас себе немного угля на зиму?! Ведь не золота, а угля — угля, который некуда девать.

Громадные горы выше многоэтажных домов, громадные горы добытого из земли и невывезенного, непроданного угля высятся вокруг города. Они все выше, их все больше, все теснее смыкаются они вокруг узких рабочих улиц. Кажется, они скоро обрушатся на дома, раздавят их, утопят в своей блестящей колючей черноте.

Громадные горы. А рабочий, отнесший себе домой один мешок из всего добытого за лето угля, получит два месяца тюрьмы.

Газеты пишут: преступность чудовищно возросла в Рурской области.

Полиция Эссена, Дортмунда, Гельзенкирхена, Дуйсбурга сбилась с ног. Слишком много работы для полиции. Да еще какой работы! Неблагодарной, скучной, унизительной.

Нет того, чтобы в норд-экспрессе вор-джентльмен, прокравшись в шелковой пижаме по коридору спального вагона, похитил бриллиантовое ожерелье дочери голландского миллионера. И чтобы инспектор, купив за казенный счет фрак, пошел искать преступника на великосветский бал.

Тысячи, десятки тысяч крупповских и тиссеновских рабочих таскают из шахт под полой куски угля. Целый океан преступлений.

Тысячи безработных приходят на помещичьи поля и уносят в мешках картофель.

В мутной, отравленной фабричными отходами воде Рура и соседних рек каждый день находят маленькие детские трупы.

Сколько хождений и дежурств, сколько арестов и протоколов! Сколько переписки! Хозяева шахт требуют от полиции, чтобы каждый похититель, хотя бы двадцати кило угля, был разыскан, арестован, предан суду. Помещики и крестьяне засыпают полицию жалобами, требованиями вооруженной охраны картофельных полей.

А главное, куда девалась старая немецкая добропорядочность, где старая немецкая честность, где стыд и раскаяние нарушителей закона? Преступники не опускают голов перед судьями. Матери утопленных, задушенных младенцев не прячут своих лиц. Цепляясь за судебный барьер, они кричат о голоде, о нищете. Знакомые и соседи не отворачиваются от них.

Кому отворачиваться! Три миллиона человек живут в четырнадцати городах Рурской черной долины. Из них больше миллиона безработных, состоящих на пособии или уже лишенных его. Каждый третий человек выбит из жизни, питается милостыней, каждый третий человек уже не со вчерашнего дня, уже второй год стоит с протянутой рукой.

И безработица, и нищета, и голод имеют в черной долине свои ступени. Среди безработных Рура есть триста тысяч горняков, которые уже не получат работы никогда. Триста тысяч смертников капиталистического хозяйства.

Почему? Да потому, что суточная добыча одного горняка возросла с двадцать седьмого года с полутора до двух с половиной тонн. Если даже допустить, что положение изменится, что весь рурский уголь будет куплен, что уголь будут рвать из рук, все равно триста тысяч человек будут излишком рабочей силы; никогда больше не дождутся они чести и радости спуститься в шахту. Они могут идти куда хотят. Они, и жены их, и дети их.

А те, кто остался на работе?

Добыча угля каждого горняка выросла вдвое. Добыча для хозяина. Этот эффект достигнут не механизацией, не вводом в производство новых машин. Успех добыт кнутом голода. Общая заработная плата по всей каменноугольной промышленности Рурского бассейна сократилась с двадцать седьмого года на две трети.

Бывает, после долгих, бессильных и злых разговоров на работе и дома, после тревожных прерывистых снов на голодный желудок, молодой парень-горняк попадает вместе с внезапными друзьями в пивную.