Избранное

Он помог ее мужу через одного боснийца, сына ювелира Синануддина, побыстрее завершить свои дела, ради которых он и приехал,— это касалось разрешения и привилегий в торговле с Боснией. Таким образом, Хасан приобрел дружбу ее мужа, к сожалению сократив срок их пребывания в столице, он радовался доверию, считая, что этим прощается ему грех любви, горюя из-за скорого расставания, которое породит тоску, еще более глубокую, чем раньше. То ли дубровчанин в самом деле почувствовал к нему доверие, то ли решил таким образом связать ему руки, а в людях он разбирался неплохо, то ли верил жене или был лишен воображения, то ли ему было все безразлично — трудно сказать, да и не он главное лицо в этой несуразной страсти. Я говорю «несуразной» и говорю «страсти», поскольку она и была такой. Напуганный или подстегнутый их скорым отъездом, Хасан признался Марии (ее звали Мейрима) в любви. Пораженный ее бледностью, хотя она услышала то, что уже знала, или по своей наивности Хасан сказал ей вещи, которые мудрому и опытному человеку не пришло бы в голову говорить: дескать, он не мог не объясниться, но сожалеет об этом, поскольку он друг ее мужа, возможно, он этим оскорбляет и ее самое, она ведь порядочная женщина, но все равно, он не может скрывать, так как не знает, что с ним будет, когда она уедет. Женщине пришлось прикрыться верностью мужу и семейной честью и вернуть его на безопасное место друга семьи. И диво дивное, искренняя наивность Хасана, кажется, победила ее неприступность, именно в этот момент она и полюбила его. Она воспитывалась в монастырской школе и, боясь грехопадения, подальше запрятала свою любовь, в самые дальние уголки сердца, заставив тем самым и его, осчастливленного ее любовью, не принуждать ее к откровенности силой. А поскольку он все рассказал ей о себе, открыв даже то, что не доверял никому, она предложила ему вместе с ними на корабле отправиться в Боснию через Дубровник, коль скоро его и без того ничто не удерживает в Стамбуле. Она хотела доказать и себе и ему, что не боится ни себя, ни его. Это будет немного lа route des 'ecoliers, сказала она, объяснив, поскольку он не знал французского, что это означает путь подлиннее, но понадежнее, путь, которым велят детям возвращаться из школы. Она защищалась даже французским языком, ибо чувствовала, что приводит юношу в восторг знанием этого удивительного языка, созданного для женщин. Она упускала из виду, что он все равно восторгался бы ею, говори она даже по-цыгански. Равно как забывала о том, что опасно защищаться тем, от чего он в восторге. На корабле они виделись реже, чем надеялся Хасан. Купец плохо переносил качку и почти всю дорогу не вылезал из постели, страдая — его выворачивало наизнанку. Хасан знал об этом, до него доносился тяжелый запах, из-за которого часами приходилось проветривать каюту, но в тот самый миг, когда помещение было проветрено и вымыто, оно снова оказывалось опоганенным, а бедняга лежал пластом, желтый и мокрый, как на смертном одре. Он может умереть, думал юноша с опасением и надеждой, а позже раскаивался в своем жестокосердии. Мария в каком-то исступлении почти не отходила от мужа, чистила и проветривала каюту, утешала его, держала за руку, поддерживала ему голову, когда у него начинались судороги, что нисколько не уменьшало его мучений и нисколько не увеличивало ее любви к супругу. Когда он засыпал, она поднималась на палубу, где Хасан в нетерпении ждал момента, чтоб увидеть ее тонкую, гибкую фигуру, а потом с ужасом считал минуты, когда долг призовет ее в вонючую каюту, где, умиляясь собственной жертве, она мечтала о свежем морском ветерке, вспоминая звуки нежного голоса, говорившего о любви. Они говорили не о своем чувстве, о чужом, что, впрочем, одно и то же. Она вспоминала любовные стихи европейских поэтов, он — восточных, что, впрочем, одно и то же. Никогда до тех пор чужие слова не были им столь необходимы, а это равнозначно тому, как если бы они сами придумывали свои. Укрывшись от ветра за капитанской рубкой или за ящиками и палубными надстройками, они равным образом прятались за эту поэзию, и тогда поэзия полностью оправдывала себя, что бы о ней ни говорили. А когда женщина осознавала свой грех, когда чувствовала, что ей слишком хорошо, она наказывала себя, возвращаясь к мужу и принося себя в жертву.

— Мария,— шептал юноша, пользуясь разрешением называть ее по имени, что казалось ему высшей милостью,— выйдете ли вы сегодня?

— Нет, дорогой друг, слишком много стихов сразу, это нехорошо и может вызвать печаль. Да и ветер холодный, я не прощу себе, если вы простудитесь.

— Мария,— задыхался юноша.— Мария…

— Что, дорогой друг?

— Значит, я не увижу вас до завтра?

Она позволяла ему держать себя за руку, слушала удары волн и стук его крови, желая, может быть, позабыть о времени, а потом приходила в себя.

— Заходите к нам в каюту.