Избранное

На рассвете правитель канцелярии разбудил настоятеля церкви Петра и Павла, передал просьбу генерала: коль рабочие потребуют, отслужить панихиду по расстрелянным в Петербурге. Узнав, что пехотному батальону приказано выступить в Сестрорецк, Клопов поручил Николаю, Матвееву, Анисимову и Поваляеву обойти своих людей и предупредить: забастовка начинается, как условились, по неурочному гудку.

В девять утра, когда генерал пил кофе и слушал доклад помощника, уверявшего, что, благодарение богу, тяжелый понедельник начался без эксцессов, — над крышей кочегарки клубами забился пар.

По генеральскому ходу в особняк пробрался правитель канцелярии, обмякший и полинявший. Тяжело дыша, он положил перед генералом листок с торопливой записью:

«Оставили работу механическая, образцовая, замочная, инструментальная…»

— Взгляните, господин генерал, бунт. — Правитель канцелярии показал на окно. — Оружейники слушаются социал-демократов, а не господ офицеров.

Расстегнув ворот кителя, Дмитриев-Байцуров приблизился к окну: из распахнутых настежь ворот выходили рабочие, на горушке взметнулся красный флаг.

— Пишите, и сейчас же вывесите на двери проходной, — приказал Дмитриев-Байцуров.

Правитель канцелярии присел у края стола, раскрыл записную книжку.

— «Строгое предупреждение», — продиктовал Дмитриев-Байцуров и задумался; хотелось приказать немедленно вернуться на завод, но вряд ли бунтовщики послушаются. «В случае, если рабочие не явятся на работу в течение трех дней, то есть в четверг, 13 января, они будут считаться уволенными…»

Пока Дмитриев-Байцуров докладывал начальнику артиллерии о прекращении работы на заводе, в народной читальне составили петицию.

Холодно встретил генерал выборных, но петицию взял.

Оружейники гневно осуждали расстрел рабочих у Зимнего дворца, на площадях и улицах Петербурга 9 января 1905 года, требовали немедленного расследования, предания суду виновных. Предупреждали, что забастовка на заводе будет прекращена, если администрация установит восьмичасовой рабочий день, не уменьшая поденной платы, отменит позорный обыск в проходных, будет выдавать мастеровым казенный инструмент и деньги за него не вычитать.

— Не мастеровые, а писаря. Двадцать одно требование накатали, а почему не пятьдесят? — обрушился генерал на выборных. — Вернитесь в мастерские, а мы постараемся милостиво отнестись к изложенному в петиции.

— Нам не даны такие полномочия, — сказал от выборных Владимир Ахропотков. — Выполните требование, и мы вернемся на завод.

Генерал, обычно нетерпимый к чужим замечаниям, вдруг вроде и уступил.

— Обещаю доложить великому князю.

Так ни о чем и не договорились генерал и выборные. И оружейный забастовал. На дверях проходной висело грозное предупреждение о расчете.

Ночью из Кронштадта по льду перешла в Сестрорецк еще рота солдат.

Николая не было в числе выборных, — Клопов отправил его за Нарвскую заставу передать путиловцам, что Сестрорецкий оружейный бастует.

Из Петербурга Николай возвращался дневным поездом. На станции Раздельная в вагон третьего класса вошел правитель канцелярии. Подсев к Николаю, заговорил:

— Вам-то, Емельянов, совестно быть со смутьянами: до трех рублей в день зарабатываете, а вместе с мастеровщиной и поденщиками бунтуете.

— Вместе бунтую, — согласился Николай, — а с кем же мне еще быть?

— Хуже людям, Емельянов, не сделайте, вам верят мастеровые. Не доводите людей до нищеты. Если в четверг по гудку они не выйдут, генерал прикажет всех рассчитать.

Было о чем задуматься Николаю: обвиняют в подстрекательстве. На заводе верят Емельянову. Он и его товарищи по социал-демократической партии Ноговицын, Клопов, Ахропотков за все в ответе. В Сестрорецке безработица особенно страшна, здесь казенный — единственный завод. Но отступать, когда поземка еще не замела кровь на снегу и невском льду, когда дымятся проруби против Адмиралтейства и Медного всадника, — это же предательство!

Николая насторожили глаза чиновника — хитрые, выжидающие.

— Бастует не один оружейный, — сказал он, — бастует весь трудовой Петербург… Жаль людей, но они не напрасно погибли, в России началась революция.

От неожиданности правитель канцелярии привстал.

— Революция в России? — недоверчиво переспросил он.

— Началась, — подтвердил Николай.

Буркнув: «Кончите в известковой яме, без отпевания», — чиновник перешел на Горской в вагон первого класса.

Приближался четверг, артиллерийское ведомство пошло на уступки забастовщикам. Были введены сносные расценки, отменены унизительные обыски.

Прошло недели полторы. Николая разбудил отец, он вошел в комнату, как был, в пальто, шапке, плохо обив с валенок снег.

— Читай, ну и нравы!

Николай опустил глаза на заметку в газете, обведенную чернилами: