Избранное

Наконец, бодро отмаршировав два с половиной часа и обойдя невысокую гору, я неожиданно увидел прилепившееся на ее склонах темное гнездо — это был Туретт; жители его давно лежали в постелях либо в засаде. Деревня вросла в гору, и если бы не силуэты крыш, то можно было бы подумать: какая темная гора. Стена дома порой так плотно жалась к откосу, что не разобрать, где кончается гора и начинается дом; у всех домов было нечто геологическое. В километре за деревней я свернул и увидел обозначенный на схеме дом: он был необычной и трудноразличимой формы. Одно окошко еще светилось; это была угловая комнатка на втором этаже, как мне показалось, не имевшая сообщения с остальным домом; во всяком случае, у нее была отдельная дверь и отдельная лестница. Я взошел по лестнице и постучал. Дверь отворил маленький старичок с бородкой клинышком, в коротких брюках и носках гольф. Он сказал, что я очень поздно и что он уже ложится спать. Я горячо извинился и вручил ему рекомендательную записку от моего случайного знакомого. Старичок, которого я по первому впечатлению принял за обедневшего польского шляхтича, был в явном замешательстве и с удовольствием бы меня спровадил, но я молчал и не двигался с места. После целого потока разных жалоб, который я выдержал, не проронив ни слова, он признался наконец, что есть свободная комната. «Ага, — подумал я, — он сдает позиции». И пока я помалкивал, он, ворча и ерепенясь, спустился со мной вниз, вошел через дверной проем без двери в другую комнату, кого-то разбудил и начал советоваться с ним, как быть. Консультации велись шепотом и на языке, которого я не понимал, наверное славянском. Дело обстояло следующим образом: все в этом доме пользуются гостеприимством некоего богатого идеалиста. Он сейчас у себя и спит, будить его не дозволялось, да и разговаривать с ним в темноте было бы очень трудно, так как он, о чем я узнал позже, был крепок на ухо; они не смели Распоряжаться гостевой комнатой по своему разумению, но и выгонять человека ночью на улицу было бы чрезвычайно неприятно для идеалиста. Самое лучшее выходило — пустить меня переночевать; первым делом поделили на двоих ответственность, в конце концов решение было принято, и старичок с подсвечником быстро повел меня через лабиринт коридорчиков, лестниц и альковов, пока мы не очутились в комнате восточного вида с широким диваном, правда не застеленным, но постельное белье у меня было. Старичок спросил, чем я занимаюсь, и, когда я показал ему несколько рисунков, заметно успокоился, поняв, что я его не осрамлю. Он сказал, что я должен сейчас же лечь спать, и пожелал мне спокойной ночи. Я постелил постель, закусил на скорую руку, поглядел в окно на далекое море, а потом сладко уснул.

Сразу после пробуждения я сочинил письмецо патрону этой обители, изложив в нем свою просьбу с добавлением нескольких льстивых словесных завитушек.

Помахивая сей эпистолой, я спустился вниз, туда, где пел женский голос. Служанка, молодая эстонка, чистила посуду и показала мне на строение через дорогу — это было жилье патрона. Да вот и он сам, стоит на крыльце, с длинной бородой, в широкой блузе, купальных трусиках и сандалиях.

Когда я вижу человека с бородой, у меня всегда возникает желание распять его на кресте, но в данном случае это было невозможно, потому что он простер ко мне руки, а лицо его, насколько я мог разглядеть через улицу, выражало мир и покой.

Вначале я подумал: «Он видит меня в сияющем облаке и протягивает руки в молитвенном восторге»; затем подумал: «Нет, он хочет мне сказать „брат, все мое — твое“», и в конце концов руки приняли такое положение, что я смог прочесть «дай мне возвысить тебя до нас, брат». Я тоже немного подвигал руками, чтобы принять позу, приличествующую случаю, взошел по ступеням и вручил ему свое послание, которое, как мне показалось, очень его заинтересовало.