Избранное

Из подержанной мебели Фати оборудовал салон, где в креслах и на диване ходоки могли отдыхать после своих странствий по Греции, Палестине, Египту или Марокко, одни с непривычки неуклюже, другие лениво развалясь, как в постели, давая отдых всему, что только может отдыхать. Иных эта непривычная роскошь так пленяла, что они рыскали по всей округе, пока в кармане не набиралось довольно денег, чтобы снова поблаженствовать недельку в доме Фати.

Незадолго до меня сюда прибыл мадьяр со своей молодой женой. Она вцепилась в него обеими руками, бросила все ради него; теперь они сняли комнату по соседству. Она прекрасно кашеварила, и мы несколько раз вместе обедали, причем я сидел во главе стола как auctor intellectualis[50] их семейного счастья.

Ясным солнечным днем кругосветный путешественник из Борне, недавно тоже прибывший в Неаполь, и я решили совершить восхождение на Везувий по-твентски.[51]

«А не поглядеть ли нам на эту печную трубу вблизи?» — предложил я, когда мы накануне вечером любовались дальним видом на вулкан, гуляя по Санта-Лючии, рыбацкому кварталу Неаполя. На следующее утро мы двинулись к Везувию. Днем туда можно добраться по зубчатой железной дороге, но это дорого стоит, либо нужно жертвовать парой ботинок, так как обломки лавы — для подметок верная гибель; ночью же, когда вагончик зубчатой дороги не ходит, можно подняться вверх по лестнице, идущей вдоль рельсов, да к тому же ночью зрелище красивее: Везувий выглядит точно огромный фейерверк, Неаполь сверху — тоже. Поэтому мы сначала поднялись на опоясывающий Везувий горный гребень, представляющий собою край первоначального, более обширного кратера, на дне которого постепенно вырос впоследствии новый конус, почти такой же высоты, что и прежний. По горкому гребню проходит тропа; поднимаясь на ее верхние точки, мы наблюдали внизу вокруг себя самый безрадостный в мире ландшафт — ничего живого: ни человека, ни зверя, ни растения, — ни одного светлого пятна, все бурого и серого цвета, нет даже ни одного утеса или камня, только сплошное море сгустившейся и выветренной грязи; вытекшая во время последнего извержения 1926 года лава была синеватого цвета и внутри еще не остыла. Кое-где в ней мерцали окрашенные в другой цвет островки.

Посреди этой мертвой пустыни возвышался неправильный конус, вершина его полыхала неугасимым адским пламенем, выбрасывала грохочущие клубы дыма и гремела взрывами, швыряя в вышину раскаленные каменные бомбы.

«Ежели бы у нас в Борне была на всех такая печка так ни один бы свою зимой не стал топить».

«Такой камешек по маковке долбанет, сразу тошно станет».

«Голова испечется, как тыква».

«А огонь-то, огонь — как в преисподней».

«Влезем сейчас, посмотрим, не жарится ли там кто-нибудь из Рейссена[52] или Борне».

Так за разговорами мы сошли с торной тропы и будто в самом деле вступили во владения Сатаны. С каждым шагом вверх нога опять съезжала вниз, скользя по крошкам лавы, которые, скатываясь, увлекали за собой целую лавину, мы с трудом удерживались на ногах, чтобы не стать частью этой лавины. Здесь было спокойно, камни лежали под достаточно пологим углом и сами вниз не катились; вероятно, мы были первыми живыми существами, чья нога ступила сюда. Исполняя от страха пляску святого Витта, мы пробрались обратно к тропе и, поглядев с одного из ее зубьев на заснеженную вершину Пунто-ди-Назоне, повернули назад, чтобы начать восхождение на сам Везувий.

Совершив обходный маневр, мы достигли отправной точки зубчатой железной дороги и лестницы, ведущих прямо к кратеру, и по мере того как солнце опускалось все ниже, мы поднимались все выше, на полпути мы с ним встретились, тут же распрощались, и я сказал совсем тихо, чтобы не услышал мой товарищ: «Добрый вечер, вечер!»

Мне часто кажется, что сутки пробегают как бы толчками, в воздухе вдруг что-то меняется, что именно — непонятно, понятно одно: теперь полдень, а теперь час пополудни. Иначе говоря, любая точка земной поверхности описывает не круг, а шестиугольник, стороны которого можно представить себе как утро, день до обеда, полдень, день до вечера, вечер и ночь.